И Кучумов - Англичане едут по России. Путевые записки британских путешественников XIX века

Но сколько веревочке не виться. Вечером мы вновь воспрянули духом, увидев нашу старую подругу Волгу и Камышин с его привлекательными очертаниями и очаровательным расположением. Но если снаружи город был мало похож на поволжские селения, то внутри являлся их полной копией. Получив 25 коп., станционный смотритель перестал уговаривать нас переночевать и выделил лучшего ямщика. Мы не были слишком суеверными, иначе б, испытав за две предыдущих ночи, что значит сбиться с пути, не стали искушать судьбу в третий раз, однако примерно в два часа ночи меня разбудил разговор между Л. и ямщиком.

Л.: Ты чего ползаешь? Потерял кнут?

Ямщик (почти опустившись на четвереньки): Нет, я ищу дорогу.

Л.: Ну и ну! Возьми фонарь и быстро топай вперед, справа или слева найдешь кювет – вот тебе и дорога!

Ямщик: Но мы же сейчас не на ней.

Л.: Так вернись на нее!

Ямщик: Как я это сделаю? Уже пятнадцать верст, как мы сошли с нее – я хотел по степи срезать путь. Где-то справа должна быть река, минут через десять – деревня, а уж от нее до станции всего-то три версты.

С этими словами наш ямщик, держа в руке фонарь, скрылся в тумане. Он хорошо знал эти места, хотя вокруг стояла кромешная тьма, а фонарь не мог пробить плотную мглу. Вскоре мы подъехали к реке и через некоторое время оказались у деревни. Оставалось лишь заставить лошадей подняться по ведущему к почтовой станции склону.

С грехом пополам вскипятив в самоваре воду и разбудив при этом храпевших в комнате двух русских, мы около четырех часов ночи 7 октября продолжили путь. Проехав несколько сот ярдов и сменив одну лошадь и кучера, мы по грязи сквозь туман добрались до Короваинской. В это время мгла рассеялась и перед нами вновь предстала прекрасная Волга. Почтовая станция Корова-инская находится на возвышенности. К стоящему на берегу реки селению с похожим названием [364]нужно спускаться по лесной лощине, степь за которой покрыта множеством холмов. От следующей станции, Балыклейской [365], дорога идет по открытому всем ветрам высокому и идеально ровному плоскогорью, являющемуся водоразделом притоков Волги и Дона. А вот станция Пролейская [366]находится недалеко от главного тракта в небольшой котловине, которая, кажется, отчасти защищает это место от ветра. Возвышенность продолжается после следующей почтовой станции, Западной [367], и заканчивается у Дубовки [368]. По пути к этому городу мы пересекли пару небольших долин, в которых прятались прелестные деревушки с милыми деревьями вдоль тихих речек, сверкавших посреди песчаника в лучах полуденного солнца.

Серый туман последних дней сменился одним из самых восхитительных закатов, которые я когда-либо видел к северу от Атласских гор [369]. По небу, словно морская пена, ползли легкие, пушистые облака, отливавшие на солнце множеством оттенков. Над широкой заволжской степью ярко-розовая кромка небес столь плавно переходила в серую, что горизонт представлял собой не резкую границу между землей и небом, а широкую размытую полосу. Яркий свет полумесяца облегчал ночную езду галопом. Раздвижные деревянные повозки, состоявшие из ствола сосны, лежавшего между колесными парами, тащились по дороге или стояли на ночлеге, – в этом случае их волы были освобождены от ярма, а крестьяне жались у своих костров, что-то непрерывно лопоча и прерывая свои рассказы возгласами «О, Аллах!» словно дело было в Сахаре.

На следующей почтовой станции [370]мы немного задержались, меняя лошадей, но едва утренний туман сошел с холмов, показался спуск к Царицыну. Город стоит на величественной излучине Волги, в месте, где ее русло почти под прямым углом поворачивает с юго-запада на юго-восток. С севера и запада Царицын прекрасно защищен холмами, он расположен по обеим сторонам реки, которая впадает в Волгу [371]. В этих местах воздух теплее, чем по соседству. В августе прошлого года большой пожар (обычное явление в России) уничтожил почти половину города [372]. Царицын – не лучшее место для путешествующих в экипажах, ибо на его почтовой станции всегда мало лошадей, хотя здесь сходятся четыре дороги: из Саратова, по которой мы прибыли в Царицын; в Астрахань, по которой нам предстояло ехать; в Новохопёрск [373]и Москву, по которой мы возвращались, и, наконец, та, которая идет в Новочеркасск и к Азовскому морю. С лошадьми действительно было туго, тем более что накануне на станцию прибыли двое кавказских князей, возвращавшихся из Москвы в Дербент с коронации. Для их огромного дилижанса и двух тарантасов свиты нужно было полтора десятка лошадей, но они не теряли надежды их найти. Заинтересовавшись моим револьвером, князья сразу предложили за него 200 руб. [374], т. е. примерно 13 гиней, однако я объяснил им, что он у меня единственный.

Л. сразу же занялся поиском лошадей, в ходе которого познакомился с немцем-аптекарем – единственным здешним врачом. Этот человек попытался добыть для нас упряжку у крестьян, но те, полагая, что у князей кошельки потуже, не соглашались. В это время в Царицыне свирепствовала холера [375], но аптекарь не знал, как ее лечить. Среди его пациентов был живший на окраине города черкес [376], жена которого страдала этим недугом. Страстно любивший ее муж, видя мучения супруги, буквально сходил с ума от горя, а его мольбы дать спасительное лекарство ставили бедного аптекаря в тупик. Omne ignotum pro mirifico [377], а в Царицыне англичан практически раньше не бывало. Поэтому, спросив меня, что в данном случае нужно делать, и узнав, что я везу с собой соответствующие снадобья, он попросил осмотреть больную, но сам под разными предлогами ехать к ней наотрез отказался. Чтобы побыстрее спровадить нас из города, он сумел найти пару лошадок. С ними наш тарантас едва бы смог проехать по ложбинам между Царицыным и Сарептой, но выхода не было, и мы отправились в путь, оставив дербентских князей дожидаться пятнадцати лошадей.

Сначала мы заехали к упомянутому черкесу, чей дом находился недалеко от дороги. Бедняга встретил меня как давнего друга. Его жена лежала посреди комнаты на тюфяке с богато расшитым покрывалом. Возможно, еще пару дней назад она была неотразима, но и сейчас все еще сохраняла характерную для черкешенок красоту. Ее длинные черные волосы лежали на подушке, взгляд больших темных глаз, утративших блеск, все еще оставался нежным, а греческий профиль и тонкие черты лица, осунувшиеся и лишившиеся румянца, стали чуточку угловатыми и неестественно бледными. У нее была последняя стадия азиатской холеры [378], и даже опытный врач уже не смог бы ей помочь. Посидев около нее час, я оставил ее мужу несколько лекарств, рассказав, как ими пользоваться [379], и покинул этот дом. Черкешенка скончалась на следующий день, и ее муж сразу запил, – я узнал об этом на обратном пути. Какой трагический конец!