Генри Шоу - Биография Неизданного

В следующий понедельник я снова достал отложенное стихотворение и снова я смеялся как обезумевший.

Но уже меньше.

2

В доме нас жило четверо. Чаще, правда, трое. Со временем отец стал все больше пропадать в барах и приходил только под утро, переодеться перед работой. Маму, казалось, это волновало все меньше с каждым годом. Порой, пока она готовила на кухне, мы обсуждали, как ей вынести весь этот бардак. Из меня получался эдакий семейный психолог. В мои-то шестнадцать лет. Но, видимо, именно из-за моих малых лет я был по-настоящему искренен.

Выслушав ее, я обычно давал совет, к которому она, к моему удивлению, прислушивалась. Правда, лишь до определенного момента. Отец был более тонким психологом, поэтому все закручивалось снова. И снова слезы, и снова кухня, и снова алкоголь, и снова одиночество, и снова разговоры, и снова кивание головой, и снова поцелуи «такого молодого и такого проницательного», и снова она с ним. И снова, и снова, и снова.

Это продолжалось до тех самых пор, пока их самих это не утомило; вечная беготня, споры и ссоры, пока они не разошлись. К тому времени ни одного, ни другого не волновал разрыв. Они разошлись друзьями и оставались ими всегда. Как ни странно, вскоре после развода отец бросил пить. Он повторно женился и у них родился сын. Потом и дочь. Они были счастливы, и мы вместе с ними. Мы часто проводили праздники вместе. И пусть это выглядело странным для некоторых, нас же это вполне устраивало. Казалось, что так и должно быть. И никак иначе.

Иногда перед сном я вспоминал все те ночи, когда отец врывался с неразборчивыми криками в дом. Я забирал своего младшего брата из его комнаты, запирал дверь своей и включал записи Гленна Миллера 3 3 Олтон Гленн Миллер (Alton Glenn Miller, 1904-1944) – популярный американский джазмен. . Мы сидели на краю кровати, и я отстукивал мелодию по столу, прикидываясь самим Миллером. Это веселило моего младшего брата, и он смеялся, позабыв о том, что творится внизу, за всеми этими дверьми и стенами. Мое сердце сжималось в секунду тишины, когда одна песня переключалась на другую. Я боялся того, что доносилось до нас, боялся, что этот улыбчивый малыш рядом со мной впитает тот же страх, который, проникнув к нему под кожу, будет надрезать ее изнутри всю жизнь. Крики отца – просто нечеловеческий рык, хриплые звуки, они как обволакивающая тебя глина, которая, засохнув, образовывает кокон. И в нем ты перевоплощаешься, и требуется лишь момент, чтобы ты очнулся иным. Я отстукивал ритм и продолжал петь, но не мог перестать думать… Всего лишь рык, один единственный, он может сломить, и только килотонны Любви способны будут исцелить его в будущем. Поэтому надо было быть осторожным, и я упорно пытался не подпустить к его слуху ни малейшего децибела этой чертовой заразы.

То время рисовалось мне грязным пятном. А мне нужен был свет, нужна была свобода, простор. Мне требовалось вздохнуть. Меня с каждым днем все больше одолевало желание сделать прыжок и, оторвавшись от земли, взлететь. И приземлиться лишь тогда, когда я бы этого захотел. А не тогда, когда приходилось забирать его в разорванном пиджаке зимой с промерзшей лужайки и платить таксисту, потому что где-то там, в городе, его ограбили после очередной драки.

– И куда же, черт его дери, мог подеваться мой ботинок? – говаривал он, когда я вел его к дому.

– Не знаю, – отвечал я

– Этот чертов таксист. Это он спер мой ботинок!

– Таксист не брал твоего ботинка, пап, никто не брал твоего ботинка.

– Тогда я не пойму, куда он мог деться? Чертов таксист… – продолжал он бормотать всю дорогу, пока «чертов таксист» удалялся все дальше, чтобы быть пойманным следующим пьяньчугой.

Как бы странно это ни звучало, но развод родителей дал мне шанс вздохнуть полной грудью. И не мне одному. Все как будто встало на свои места. На места, что были приготовлены для всех нас изначально, да вот только мы каким-то образом забрели не туда, куда нужно, и заняли чужие стулья. И вот спустя двадцать лет и двое детей, четыре души нашли свои стулья. И теперь все образовалось так, как и было задумано. Становилось светлее.

***

Отец подкидывал мне работенку то тут, то там. Он был легок на знакомства и имел их по всему городу и за его пределами. Я попросил его подыскать мне что-нибудь на скорую руку, где я мог бы задержаться на время летних каникул. Мне нужны были деньги. Я не мог просить их у мамы, я видел, как ей приходилось тяжело. Растить двоих детей само по себе уже нелегкая работа. Но за нее не платят, поэтому она брала дополнительные часы в школе. Она пропадала там с утра и до позднего вечера. А после, на выходных, она намывала полы за пару не лишних долларов в семью.

Отец услышал меня и тут же пристроил в автомастерскую недалеко от дома к своему бывшему однокласснику. Я работал все лето и скопил приличную сумму. Механика из меня не получилось, но я отлично исполнял все, что мне поручали. И платили мне в срок и довольно неплохо. Мне хватало отложить и добавить маме на расходы.

Через три месяца, сложив заработанное, я бежал как угорелый в намеченный мною магазинчик в центре. Там я приметил для себя новенькую печатную машинку «Олимпия». Гордый, я выложил за нее горку железных монет, и мне вручили ее прямиком с витрины, где она стояла каждое утро, когда я шел на работу, и каждый вечер, когда я проходил обратно. Я шел с ней по улице, и она была чертовски тяжелой. И я тащил ее все время, борясь со смешанным чувством – то мне хотелось идти так вечно, держа ее в руках, новую, не запачканную глупыми переживаниями подростка, то мечталось дойти быстрее и начать работать над гениальными переживаниями взрослого, познавшего жизнь мужчины .

Дом уже маячил на горизонте, и я прибавил шагу. Наконец-то, крыльцо – гостиная – лестница – моя комната. Я захлопнул дверь, поставил футляр на пол, раскрыл его и, пыхтя, достал саму машинку. Я поставил ее на стол перед собой. Я смотрел на нее, и она смотрела на меня в ответ, поблескивая новыми возможностями. Мне казалось, что она сделает из меня настоящего писателя . Тетрадка с карандашом – это конечно хорошо, но пишущая машинка… черт, это уже статус.

В тот же день к нам заглянула мамина подруга. Две недели назад у нее умер муж, и она пребывала в глубоком трауре. Они с мамой сидели на кухне, и она рассказывала ей о своем муже. Они, в общем-то, и так все хорошо друг о друге знали. Он часто бывал у нас в гостях и дружил с моим отцом. Но она не могла говорить больше ни о чем, кроме своей трагедии. Мама пыталась отвлечь ее разговорами о кулинарии, работе, искусстве. Но ее подругу всегда неуклонно тянуло обратно. И снова все заканчивалось ее слезами и маминым мокрым плечом.

Я не хотел попадаться ей на глаза, я боялся, что не найду нужных слов, если она вдруг заговорит о дяде Бене со мной. Я чувствовал себя незаслуженно счастливым рядом с ней. Это меня угнетало. И поэтому, как только я видел ее идущей к нашему дому через дорогу, я тут же сматывался куда подальше через окно в своей спальне. Но сегодня у меня была причина остаться, сегодня я не мог позволить себе сбежать и бросить свою новую покупку и лишиться возможности опробовать ее сейчас же.