Генри Шоу - Биография Неизданного

Я открыл дверь в комнату на случай, если они решат подняться. Так я мог услышать их шаги и все же «исчезнуть» в окне. Я слышал, как вскипел чайник, и мама достала стаканы. Во мне неожиданно что-то загорелось, какое-то любопытство и мне захотелось послушать, о чем они будут говорить сегодня и, может быть, попытаться понять ее и перестать избегать. Черт, именно этого я и боялся. Я немного помялся, но потом тихо на носочках спустился по лестнице вниз, перешагивая особо скрипучие ступеньки. Я присел на одну из них и начал подглядывать.

Мама поставила красивые синие блюдца с индийскими мотивами на стол с чашками из той же серии.

– Я не знаю, чем мне занять себя вечерами, Мег. Я просто не знаю.

– Я понимаю, – ответила мама.

– Мы ведь так и не завели детей. И мне не на что отвлечься. Не о ком заботиться. Я просто сижу на кровати и смотрю в окно. Вот и все, и так каждый, каждый день.

Мама разлила горячий чай по чашкам и аккуратно убрала фарфоровый чайничек на середину стола.

– Но ты не одна, ты же знаешь это? Сью, милая, мы все с тобой.

– Да, знаю, спасибо тебе за все. Вам всем.

– Ты всегда можешь прийти ко мне. Всегда можешь позвонить.

– Мне так его не хватает, Мег.

– Бедная моя.

Мама обняла подругу и та, не сдержавшись в очередной раз, расплакалась.

Я так же тихо поднялся обратно к себе в комнату, минуя ступеньки-мины. «Олимпия» стояла на том же месте, и я понял, что не могу устоять. В душе у меня образовывался ком, которому требовалось выкатиться, иначе бы он просто разорвал меня на части. Я сел за машинку, заправил ее и принялся громко выстукивать по клавишам. С каждой строчкой я чувствовал, что переношу все это тяжелее, чем мне думалось. Я плакал и не мог сдержать себя. Да я и не хотел сдерживаться. Мне казалось, что я пишу о себе. Мне виделись образы, я слышал их крики и ощущал их переживания. Они говорили со мной, они жили со мной и были мной. Я писал и не мог остановиться, полностью погрузившись в новый для меня мир, который я еще не до конца осознавал.

– Что ты пишешь?

Я резко обернулся. За мной стояла мама, а в дверях была ее подруга.

– Почему ты не постучалась? – воскликнул я.

– Дверь была открыта, вот мы и…

– И? Что?!

– Ну, и нам стало интересно. Ты купил машинку?

– Да.

Тетя Сью встала на цыпочки пытаясь разглядеть мой стол через мамино плечо.

– Можно? – спросила она, желая пройти в комнату.

– Да, конечно, – ответил я и потупил взгляд.

Они прошли в комнату, разглядывая машинку и стол.

– Так что ты там так увлеченно писал, можно посмотреть? – улыбнувшись, спросила мама.

– Это личное.

– Личное? – они с тетей Сью переглянулись. – Ну, хорошо.

– Это личное, но… не мое, личное, – сам того не желая, проговорился я.

– Да? Это как же? – спросила тетя Сью.

– Я писал… я писал про вас.

– Про меня?

– Да, про вас и вашего мужа.

Ее лицо посерело, испуг и злость стальным серым цветом отразился в ее взгляде.

– Что это значит? Что это значит, Мег? – таким же стальным голосом проговорила она, чуть запинаясь.

– Я, я не знаю. Чарли, объяснись. Немедленно. Что это значит? Что ты писал о них?

– Я подслушал ваш разговор.

– И? – все так же продолжала тетя Сью.

– Это стихи.

– Стихи?

– Да.

Она прикрыла рот ладонью и обхватила себя за талию другой рукой. С минуту все напряженно молчали. Мама была поражена таким ответом. Она застыла на месте, будто взглянула в лицо Горгоне. Она смотрела куда-то сквозь меня, явно путаясь в мыслях, как бы лучше и похлеще отругать меня. Но это был случай, который выбивается из обычных рамок воспитания, поэтому и наказание за подобное еще не придумано ни одним из родителей. Не моей мамой, это уж точно. Свое новое увлечение я держал втайне ото всех, и от нее в том числе. Я просто не дал ей возможности подготовиться к подобному. В какой-то момент мне даже стало интересно, с чем именно ее внутренний судья сравнит подобное и с каким проступком поставит на одни весы для вынесения приговора.

– Чарли… ты немедленно… – чуть запыхаясь, как после спринта, начала она.

– Могла бы я прочесть, ну, то, что ты написал? – спросила вдруг тетя Сью, перебивая маму.

– Я бы…

– Чарли, – вмешалась мама, – ты понимаешь, как плохо то, что ты сделал?

– Подожди, Мег. Я бы действительно хотела их прочесть. Если только можно.

Мама перевела все тот же непонимающий взгляд на свою подругу.

– Сью…

– Мне интересно. Мальчик не виноват, что я устраиваю тут сцены каждый день. Я думаю… он просто… Я не знаю. Он же не глухой, он все слышит. Он все чувствует. Я просто хотела бы прочесть их для начала.

– Ты разрешишь? – спросила она меня.

Мама перевела взгляд с тети Сью обратно на меня и опять на тетю Сью.

– Конечно, – ответил я.

Я вынул лист из машинки и передал его ей. Она аккуратно взяла его в руки, присела на край кровати и, прочистив горло, на удивление твердым и даже выразительным голосом начала читать, точно в школе на уроках английской литературы.

Ты слышишь, часы пробили ровно полночь,

А, значит, мне давно пора ко сну.

Растопи обиду, боль и с нею горечь,

Разожми кулак, отпуская в вечную весну.

Зачем лежим мы? Вазы две разбитые…

Не об этом нам читали крикливые мечты,

Две души, сплетенные; Богом позабытые.

Лежим и наблюдаем, как засыпаются костры.

Так душно в комнате, прости,

Не починил окно, я про него забыл.

Мне страшно, милая, я так боюсь зари,

Мой час, мой час уже пробил?

Прошу, оставь мне на прощанье поцелуй,

Тот самый, что подарила в первый день.

С собой его мне яркой краской нарисуй,

С ним в белой вечности отброшу тень.

Я обезумевший цепляюсь за последний вздох,

И хватаешь ты за грудь, пытаясь удержать.

Но мчится черная, сбиваясь, из последних ног.

Привыкшая к тому, чтоб души воровать.

Еще минуту, милая, я знаю, сил уж больше нет,

Но не сгорай и ты, прошу, останься и цвети!

И вот он, Господи, мой первый в смерти свет…

И чей-то голос: «Ты попрощался, а теперь, лети».

Я наблюдал за ней, вслушивался в каждое слово. Обычно я не помню наизусть стихи, которые пишу. Но в первые минуты их жизни они не оставляют меня ни на секунду. Каждое слово, каждая точка, каждая запятая.

Я смотрел на нее исподлобья, боясь быть обнаруженным. Задержав дыхание, я неслышно проговаривал каждую строфу вместе с ней. Я пытался угадать, насколько она понимает то, что читает? Что пробуждают в ней эти слова? Я надеялся, что многое. По крайней мере, во мне они поднимали все мои страхи, переживания. За нее, за нас. Пусть я и не имел никакого отношения к ее трагедии, но мне казалось, что имел. Написав это, я заклеймил эту трагедию и своей трагедией в том числе.