Михаил Немо - Либертанго

За полгода в Израиле Максу достаточно промыли мозги: арабов он не любил. Их полагалось не любить: начиная с тех, кто, будучи гражданами Израиля, жили в комнате за стенкой (университет изобиловал местными арабами: им полагались льготы при поступлении), и заканчивая каждым из нескольких сотен миллионов жителей враждебных Израилю арабских стран. И уж, конечно, полагалось ненавидеть непосредственно Саддама Хусейна – виновника всех зол.

Америка же, наоборот, виделась воплощенной добродетелью – защитницей непреходящих ценностей, и, в частности, маленького, но гордого Израиля от его соседа-маньяка. Об американских нефтяных интересах и о том, что те сами заварили всю кашу, не говорилось ни слова.

В русскоязычной газете Макс прочел присланное маленькой девочкой стихотворение:

Саддаму Хусейну – кумкум бэ рош.

И плачут дети.

Пускай не любит его Дед Мороз

И все на свете.

Стихотворение трогало. «Кумкум бэ рош» означало «чайником по голове» – девочка, по-видимому, давно жила в Израиле (возможно, здесь родилась), неосознанно мешала русский с ивритом и хорошо уже знала, кого положено ненавидеть.

Газеты публиковали перечень продуктов, которыми следовало запастись на случай перебоев снабжения, и призывали граждан ввиду опасности химической атаки ипритом («горчичным газом») получить противогазы и загерметизировать скотчем одну из комнат в квартире. В качестве альтернативы предлагалось, заслышав сирену, спускаться в подземные убежища.

Между тем, в реальность войны не верилось: окружающий мир выглядел привычным и безмятежным. Это, впрочем, не помешало Максу сходить на пункт выдачи противогазов и набить шкаф консервами. До кучи он запасся водкой и пивом.

На вопрос, станут ли они герметизировать комнату, Ифтах ответил, что ему это не нужно: в случае реальной угрозы его немедленно призовут. Макс же волен поступать, как хочет, но лично он – Ифтах – ничего бы делать не стал. Он проиллюстрировал свою позицию:

– В Ливане мы ожидали ракетного обстрела. Все укрылись в бетонный блиндаж, лишь мой напарник и я остались снаружи для наблюдения. Ракета попала точно в укрытие – не уцелел никто. С тех пор я уверен, что там, – Ифтах ткнул пальцем в направлении потолка, – есть парень, который давно уже всё и за всех решил. Так что особого смысла рыпаться нет.

Такая философия заражала, и Макс решил и вправду не рыпаться. Тем более что возня со скотчем совершенно ему не улыбалась.

Марина с мамой долго откладывали, но 15-го января ближе к вечеру – пока гром не грянул! – удосужились, и теперь совместными усилиями заклеивали скотчем окно, герметизируя одну из комнат квартиры.

В углу лежали три коробки с противогазами, стояли три упаковки по шесть банок пива «Маккаби», и валялось несколько пачек крекеров и орешков (женщины не продумали, как станут пить и закусывать в противогазах, но одно было ясно: стресс придется снимать). Валялась тряпка, которой предполагалось (если, не приведи Бог, понадобится) заткнуть щель под дверью.

Маринин отец стоял в дверях и нудил под руку:

– Какие же вы курицы. Я повыкину все противогазы. И не пущу вас в эту комнату. Всё равно ничего не будет. А если будет – тогда уже ничего не поможет. Подумайте лучше о главном. Вас отвлекают от главного, а вам хоть бы что. Да делайте что хотите! – осерчал наконец он и, пнув тряпку, вышел из комнаты.

Отец Марины был известный ленинградский писатель-диссидент. В разгар застоя, когда дочке было семь лет, его арестовали и осудили по статье «антисоветская агитация и пропаганда». Все до единого обвинения были смехотворны, что не помешало засадить писателя на четыре года, и еще два года продержать на поселении в Казахстане.

За политику в те времена сажали редко, больше выдворяли на запад. Чтобы всё-таки сесть, требовалась исключительная бескомпромиссность. На зоне таких уважали. Блатной авторитет Чеба даже предложил «политическому» заиметь персонального пидора. Писатель скромно отказался, и Чеба вручил ему банку сгущенки, чтобы тот в случае крайней нужды оплатил услуги рабочего петуха Тани. Но оставаясь в любой ситуации диссидентом, Маринин папа употребил драгоценную сгущенку своеобычно: съел ее с хлебом.

Столь тертому калачу было бы неприлично бояться каких-то там иракских ракет.

Мама Марины тоже была не из робких. Однажды, спустя несколько месяцев после ареста мужа, она гуляла во дворе с дочкой. К ним подошел молодой человек и, наклонившись к копающейся в снегу девочке, протянул конфету.

– Ничего не бери, – быстро произнесла женщина.

– Какая у тебя строгая мама, – сказал молодой человек, разгибаясь. – А я очень люблю детей. Ваша дочка – красавица. И вы тоже.

Мужчина был хорош: высокий, широкоплечий, в длинном пальто и шапке из дорогого меха. Усталая женщина под сорок, с маленькой дочкой – с чего бы она приглянулась такому ферту?

– Знаете, что? – сказала мама, разглядывая мужчину в упор. – Я думаю, вы из КГБ.

– Ну что вы! – неестественно хохотнул тот. – Будь я оттуда , вы бы ни за что не догадались.

Затем он поспешно свернул разговор и удалился.

Мама любила вспоминать эту историю, насмехаясь над несуразным ответом мужчины: если он обычный человек, то почем ему знать, как работают профессионалы. А если он всё же из КГБ (что вероятнее всего), то она ж таки его раскусила!

В общем, Маринина мама тоже знавала вещи пострашнее ракет. Но не идти же теперь у мужа на поводу!

Зазвонил телефон. Марина взяла трубку и некоторое время разговаривала на иврите – ее лицо отражало целую гамму чувств и сомнений. Окончив разговор, она обратилась к маме:

– Я, пожалуй, съезжу в общежитие к Сарит. У нее соседка уехала, одной страшно. Может, заночую. Там есть убежище, так что, если что…

– Ну и правильно. Я, может, тоже найду, куда пойти. – И, повысив голос, мама оборотилась в сторону двери: – Мы тебе комнату приготовили! Герметичную! Будешь один тут сидеть, о главном думать!

Оттрубив на зоне и в ссылке, отец Марины эмигрировал с женой и дочкой в Израиль. Вот уже более десяти лет они жили в Иерусалиме.

После школы Марину, как и положено, забрали служить: на два года, в авиационные части (существует миф, согласно которому в авиацию отбирают самых красивых девушек). Просидев год в штабе при аэродроме, она вышла за одного из летчиков. Для этого ей, будучи по матери русской, пришлось пройти непростой обряд обращения в иудаизм – гиюр . Но это было оправдано: замужних женщин освобождают от армии.

На гражданке Марина сняла квартиру и поступила на экономику. А летчик продолжал служить, изредка наведываясь к жене и проводя остальное время в воздухе или на базе, где оставалось еще немало красивых девушек. Но беда заключалась в другом: муж-абориген совершенно не понимал томящейся русской души. Здоровая страсть жены к питию алкоголя была ему чужда.