Виктория Прессман - Правда о маяках. Книга пилигрима

И я твердо знаю, что если человек не раскроется в полноту своей человеческой личностной свободы – в самосознании, творчестве, разрушении и созидании, если не раскроется в нем чувство собственного достоинства, спокойное и отрешенное – пусть на выкорчеванной почве, пусть на развалинах, с белого листа, он, этот человек, не сможет раскрыться в полноту бытия религиозного. Ведь Человек не свободный не может быть с Богом.

В нашем роду было много бунтарей – анархисты, белые, красные, чекисты, коммунисты, сосланные в лагеря, КГБисты, музыканты, самоубийцы, дворяне и бедные крестьяне.

Но все началось когда-то в день папиной смерти, когда я встала на путь пирата креста, путь пилигрима, сама того не осознавая.

Папа умирал год, долго и мучительно, гнил заживо на наших глазах, в больницы его не брали, он сидел на морфии, но адские боли все равно не давали ему покоя, и он немного свихнулся. Хотя произошло раскрытие нашей с папой любви, наших отношений… «Кукуська, ради вас я еще поживу. Если ты хочешь, я покрещусь ради тебя». «Папа, ты не должен это делать ради меня. Ты должен это делать ради Неба, ради нового начала…» Я поехала ненадолго в Крым, сбежала, чтобы переключиться, выдохнуть, а когда вернулась, папа был уже совсем плох, никого не узнавал. Последний месяц жизни он не был похож на человека – одни кости, пищу принимать он не мог и находился без сознания, только прерывистое беспокойное дыхание говорило о том, что жизнь теплится в этом тщедушном тельце. Не верилось, что костлявый скелет с мутными глазами, корчившийся от боли, это мой спортивный статный красавец папа, любимец женщин, холеный деспот и тиран. Я была поздним ребенком в семье, и папе уже было под пятьдесят, когда он учил меня кататься на велосипеде. Я очень боялась ехать сама, мне казалось, что я упаду… Поэтому папа бежал сзади, держа велосипед за багажник, и я вроде как ехала, и мне не было страшно. Так он бегал за мной и велосипедом до тех пор, пока я не смогла поехать. А когда я обернулась, папы не было…

Незадолго до смерти отца я все же покрестила его, сама, и, наверное, приняла на себя часть грехов рода, так как отцу, полковнику КГБ, сыну НКВД-шника, светил ад, и надо было что-то срочно делать, взять на себя хоть немного от тяжести его, папиного бремени… «Господи, возьми от меня и отдай отцу. Возьми часть моей силы, моих талантов, моей молодости. Пусть он будет жить». Он ведь заплатил большую цену, наивный бедный папа… год медленно мучительно умирал, а я верила до конца, что не все потеряно, что может произойти чудо, и он будет жить. «Папа, все будет хорошо…», – твердила я отцу, который уже был в коме.

В тот день, когда умер папа, мне надо было выходить на новую работу, на канал ОРТ, в отдел дистрибуции в Западную Европу, первый день на новой работе. И только я вошла в офис, раздался звонок, потом гудок, обрыв нити, слезы… Мой висок почти сразу поседел, и я как будто превратилась в старуху…

Папу хоронили в Таллине, кремировали в Москве… Прах его я везла в урне в поезде Москва-Таллин. Пограничник тогда спросил меня: «Что вы везете, мадам?» А я ответила: «Везу прах отца хоронить». После кремации, помню, в такси играла одна из папиных любимых песен, «в незнакомой стороне, на чужой планете, предстоит учиться мне в университете…»

Начались десять лет изгнания, скитаний; выкорчеванный дом, брешь в душе, которую невозможно ничем залить, никаким алкоголем, и перманентная тяжесть тьмы… Спасала Церковь, благодать. А на работу я так больше и не вышла, в том обычном советском понимании рабского труда. Я подрабатывала фрилансером, иногда работала вахтовым методом за рубежом и даже со временем полюбила простой физический труд во всей его изначальной простоте и преображающей силе.

Все десять лет большой деревянный крест, которым я покрестила отца, был неизменно со мной, как единственный верный спутник.

И с тех пор, вплоть до недавнего времени, я всегда чувствовала, что за моей спиной ангелы дерутся, и я всегда видела две свои тени вместо одной.

После смерти папы мачеха очень быстро, практически в самый день его смерти начала суетиться о продаже квартиры со всей обстановкой и разделе наследства. Мне пришлось продавать с молотка всю нашу старую мебель и вещи. Такова была воля сестры и мачехи, все это было невыносимо, я запила и покорно склонила голову под плаху, сопротивляться просто не было сил. Мебель папа всю жизнь буквально боготворил. Немецкий модерн, югенд штиль, трофеи нашего деда НКВД-шника. Для папы эта мебель составляла основу бытия. Мебель, которая, по словам оценщика, оказалась не очень дорогой, но ее чудом удалось продать за довольно большие деньги… Бродяга ветер быстро унес эти деньги, а мебель попала в руки старого московского антиквара, специалиста по русскому Афону Дмитрия Константиновича, дядя которого был монахом в Русике.

Сразу после вступления в наследство и продажи квартиры (я была последней, кто покидал наш проданный с молотка дом, я была последним чистильщиком, кармическим чистильщиком рода и дома, что со временем превратилось в одну из моих профессий плюс к профессии пилигрима), я погрузила все свои любимые пожитки в два рюкзака и купила билет до Киева. Квартира моя в Москве на тот момент сдавалась. У меня была куча денег и очень тяжелые рюкзаки.

Из Киева мой путь лежал на юг, в сторону Одессы, откуда я собиралась паромами добраться до Греции, до Додеканесских островов. В Одессе, когда я пыталась по пьяни вымутить кокаин, меня благополучно нагрели на сто евро и, как потом оказалось, успели сделать копию с банковской карты…

Из Одессы я плыла на пароме с украинскими челноками, увешанными голдой и блистающими золотыми зубами, и итальянскими геями в Стамбул… В моей каюте храпели две вечно пьяные барышни и пахло дешевым перегаром. Старую посудину качало от каждого дуновения ветра. По бокам этого утлого суденышка были натянуты сетки. «Раньше многие хотели добраться незаконно до Турции, до сладкой жизни за кордоном, и прыгали за борт с корабля…» Было это в лихие девяностые. Ночью мы с геями напились, и я ставила музыку на дискотеке, корабль качался, и мы, пьяные, падали друг на друга. Старый турок с золотыми зубами предлагал сделать мне кунилингус. Я бегала от этого старого маньяка, который подстерегал меня за каждым поворотом… В моей каюте храпели несчастные пьяные хохлушки челноки. В Стамбуле еще несколько дней я не могла отойти от качки, вестибулярный аппарат восстанавливался с трудом. Я поселилась в Султанахмет недалеко от Агии Софии. Пестрый ковер воспоминаний, караван сарай: жонглеры-мороженщики и крутящиеся дервиши в здании старого вокзала, турецкие хамамы, шум и сутолока гранд базара, все здесь смешалось – запад и восток, Босфор, Галата.