Виктор Боярский - Семь месяцев бесконечности

Обнадеживающее начало — минус 34 градуса, ясно, видимость хорошая, небольшой ветерок с северо-востока. Правда, облачность на горизонте с той же северо-восточной стороны постепенно, за два часа наших сборов в палатках, затянула весь небосклон. Собаки шли сегодня хорошо, вчера мы их усиленно покормили, дав добавки к традиционному блюду в виде полукилограммовых кусков твердого как камень замерзшего мяса. Солнце так и не смогло пробиться через плотные облака, однако и рассеянный его свет был ярок настолько, что я впервые почувствовал необходимость надеть очки. Опустилась характерная для такой облачности «белая мгла», и порой мы вовсе теряли из виду идущую впереди метрах в двухстах упряжку Джефа. Опять скользили с Уиллом рядом с нартами, практически не разговаривая, думая каждый о своем, благо погода сегодня позволяла это делать без особенного ущерба для скорости передвижения. Чаще всего я мечтал о встрече в Мирном, о баньке, о возвращении домой, но все это казалось таким далеким и зыбким… Иногда вполголоса, чтобы не отвлекать Уилла, я напевал «походные» песни типа «Выхожу один я на дорогу» или насвистывал полюбившуюся Уиллу и давно любимую мной музыку Свиридова, написанную к пушкинской «Метели». А иногда вдруг ловил себя неожиданно на мысли, что не думаю ни о чем! То есть просто не могу вспомнить, о чем я думал вот только что. Совершенно пуст! Иду, переставляя лыжи, смотрю вокруг, воспринимая все окружающее как-то подсознательно, и все. Страшно? Нисколько! В нашей экспедиции, когда большую часть времени ты проводишь наедине с самим собой, такую возможность или, точнее говоря, способность идти, не думая ни о чем надо, по-моему, расценивать как благо.

К обеду ветер усилился и зашел с запада. Пошел мелкий устойчивый снег. Поскольку ветер был практически попутным, мы на ходу его почти не ощущали, и только вьющиеся следом змейки поземки говорили нам, что он все-таки есть. Собаки, используя каждую остановку, валились в снег и, опрокидываясь на спину, пытались освободиться от сохранившихся на боках и спинах кусков снежного панциря. Это давало заметные результаты — во всяком случае быстрее и, наверняка, безболезненнее, чем мы это пытались сделать с помощью топоров и ледорубов. Но каков Егер! Напрасно, кажется, я апеллировал недавно к судьбе с просьбой смягчить приговор, вынесенному ему за надругательство над постромками. Ведь, кажется, все время он перед глазами, его рыжий пушистый, гордо задранный к зениту хвост, острые треугольные уши, да и весь он сам, сильный и умный. Но нет, ухитряется, каналья, прямо на глазах опять перегрызть постромку и бежит довольный, наполовину вывалившись из него и от этого работая только вполовину своих недюжинных способностей. (А может быть, для того он и грыз ненавистное одеяние?) Во время обеда устроил ему взбучку, пригрозив, что при такой прожорливости мы будем вынуждены скоро привязывать его за хвост. Кажется, все равно он не понял, только жмурился и чуть ли не зевал в ответ на все мои угрозы, сопровождаемые помахиванием разорванной постромки перед его розовым носом.

Пройдя 24,5 мили, остановились лагерем. Вчера радиосвязи не было. Решили изменить время, и сегодня она назначена на 21.30. После ужина северо-западный ветер усилился и снег пошел сильнее. Звезд не было видно — кромешная тьма, в которой различались только подсвеченные изнутри голубые фонарики палаток Этьенна и Джефа. Сегодня при установке палатки я попросил Уилла немного помочь мне, а именно взять на себя хотя бы обсыпку ее снегом, а то все эти наружные работы занимали у меня около полутора часов и практически не оставляли времени на отдых и просушку одежды. Останавливались мы в шесть, а приходил я в палатку не ранее половины восьмого, в восемь ужин, а в девять — девять тридцать Уилл уже забирался в мешок и не с кем было и слова сказать! Поэтому сегодня я закончил раньше обычного и забрался в палатку, когда Уилл еще готовил ужин. О, эти блаженные минуты ожидания ужина! Не к вам ли летят, опережая лыжи, все наши мысли, желания и надежды, когда мы, загнанные жестоким ветром и холодом в глубину своих одежд, бредем, спотыкаясь и теряя счет времени, через белую мглу, уповая только на маленькую, вертлявую и кажущуюся такой ненадежной стрелку компаса?! Или когда мы долгими часами, днями, месяцами идем по бесконечной, однообразной белой пустыне наедине с собственными мыслями, и разум наш, уставая порой от размышлений на вечные темы о Жизни и Любви, ищет хотя бы кратковременной разрядки. В эти мгновения нет приятнее и желаннее размышлений о том, когда ты, закончив очередной трудный переход, заберешься в палатку, снимешь с себя промерзшую одежду и вытянешься во весь рост на спальном мешке, глядя а чудесный раскрывшийся голубой бутон пламени примуса вдыхая ароматы, вырывающиеся из-под неплотно прикрытой вышки кастрюли, и чувствуя, как тепло обволакивает тебя иголочки разбуженной этим теплом крови начинают приятно покалывать тело.

Приблизительно в 9.20 я вылез из палатки и направился Этьенну на радиосвязь. Сегодня был очень напряженный график радиосвязи: первым в 9 часов выговаривался Этьенн, за ним была очередь Джефа, а затем уже моя. В такие дни оставалось только посочувствовать и самому Этьенну, и его напарнику Кейзо. Дверь палатки практически не закрывалась, и каждый новый гость приносил с собой очередную порцию холода, снега и собственных проблем. Правда, последние предназначались исключительно для передачи по радио, но при плохом прохождении, случавшемся довольно часто, они, то есть эти проблемы, легко становились достоянием каждого находящегося вокруг в радиусе действия громкого мужского голоса. То, что эти проблемы излагались каждым участником на своем родном языке, заметного облегчения слушателям не приносило. В эти дни даже ужинать нашему радисту Этьенну приходилось урывками, заедая чуть ли не каждый кусок микрофоном. Выйдя из палатки, я сразу окунулся в какую-то неестественную, чернильную темноту ночи. Было тепло, что-то около минус 15 градусов. Северо-западный ветер нес редкие, крупные, мохнатые снежинки. Навстречу мне из темноты внезапно вывалился Джеф, сверкнув укрепленным на голове фонариком. Он шел пригласить меня на связь. Я поблагодарил Джефа за его истинно джентльменский поступок (как-никак сделать крюк метров двести в кромешной тьме, чтобы позвать меня; правда, чуть позже я понял, что это был не просто крюк, но… впрочем, об этом потом) и, проваливаясь в рыхлом снегу, поспешил к палатке Этьенна, которая была хорошо видна впереди метрах в ста благодаря яркой, освещавшей ее изнутри керосиновой лампе. Связь была неважной. Беллинсгаузен разбирал меня плохо, приходилось по многу раз громко повторять одно и то же, так что я в конце концов даже сам томился, не говоря уже о совершенно ошалевших Этьенне и Кейзо, которые давно уже мысленно примерялись к спальным мешкам. Наконец ко всеобщему удовольствию связь закончилась, и я выполз из палатки.