Джером Джером - Трое за границей

Здесь дитя оборачивается и замечает, что трое остальных ребят также вошли за ним в комнату и сидят на полу полукругом. Позы и лица указуют на то, что происходящее они принимают за не особо увлекательное мероприятие, некую комедийную лекцию или представление фокусника, и терпеливо ожидают момента, когда вы, наконец, выберетесь из постели и займетесь, наконец, делом.

Их присутствие в спальне гостя вашего посетителя возмущает. Он властно приказывает им удалиться. Они ему не отвечают, они не спорят с ним. В мертвой тишине и единым порывом они набрасываются на него. С постели вам виден только беспорядочный клуб перевитых с ногами рук, напоминающий пьяного осьминога, пытающегося нащупать дно. Если вы спите в пижаме, вы выскакиваете из постели, тем самым добавляя сумятицы. Если на вас менее притязательное одеяние, вы остаетесь на месте и выкрикиваете команды, которые к сведению не принимаются никаким образом.

Проще всего оставить все на усмотрение старшего. Спустя какое-то время он-таки выпроваживает их, и закрывает дверь. Она немедленно открывается, и кто-нибудь, как правило Мюриэль, снова влетает в комнату — девочкой словно выстреливают из катапульты. Мюриэль имеет физический недостаток: длинные волосы, которые можно использовать как удобный темляк. Будучи, по видимости, осведомлена об этом своем естественном изъяне, одной рукой она крепко хватает их, другой наносит удары. Старший брат открывает дверь снова и искусно использует девочку как таран против стенки обороняющихся, подобным преимуществом не обладающих. Вам слышен глухой удар — голова Мюриэль разбивает ряды и разносит их. Когда победа одержана, братец возвращается и снова занимает место на вашей постели. Он не горит возмущением; инцидент позабыт.

— Я люблю утро, — объясняется он. — А ты?

— Иногда, — соглашаетесь вы, — все нормально. Иногда не все так спокойно…

Ваше замечание он игнорирует. Он смотрит куда-то вдаль, и лицо его просветляется.

— Я бы хотел умереть утром, — вздыхает он. — Утром все так ведь прекрасно.

— Что ж, — соглашаетесь вы. — Если твой папа разок оставит здесь на ночь какого-нибудь злобного дядю… И не предупредит его ни о чем заранее…

Созерцательность покидает его, и он становится самим собой снова.

— Вот в саду весело, — предлагает он. — Вставай, пошли сыграем в крикет, ну-ка!

Ложась спать, вы строили другие планы на утро. Однако сейчас, когда дела приняли такой оборот, вам все равно, что принять его, что лежать и безнадежно таращиться в потолок; вы соглашаетесь.

Позже вы узнаёте что, утомившись, как оказалось, бессонницей, вы поднялись ни свет ни заря и подумали — не сыграть ли мне в крикет? Дети, воспитанные в духе обходительности к гостям, посчитали своим долгом ублажить вас. За завтраком миссис Гаррис заметит, что вы могли, по крайней мере, проследить за тем, чтобы дети были нормально одеты, прежде чем тащить их на улицу. Гаррис же скорбно даст вам понять, что только одним этим утренним мероприятием вы, потворствуя, угробили месяцы воспитательного труда.

Утром в среду Джордж пожелал быть на ногах, кажется, уже в четверть шестого, и навязал детям уроки велосипедного мастерства в огурцовых парниках на новой машине Гарриса. Даже миссис Гаррис, однако, не стала обвинять Джорджа в этом случае. Она интуитивно почувствовала, что целиком такая идея от него исходить не могла.

Дело не в том, что дети Гаррисов имеют некоторое представление, как можно уйти от вины за счет ближнего. (Принимая ответственность за собственные злодеяния они, все как один, сама беспорочность.) Дело просто в том, каким образом вещь формируется в их представлении. Когда вы объясняете им, что на самом деле не собирались вскакивать в пять утра и мчаться к газону играть в крикет (или разыгрывать сцену из истории ранней церкви, расстреливая привязанные к дереву куклы из арбалета), что на самом деле, вообще-то, будь предоставлены собственной инициативе, предпочли бы спокойно поспать, пока вас не разбудят, по-христиански, в восемь утра с чашкой чая — сначала они изумятся, затем начнут извиняться, затем будут искренне каяться.

В настоящем случае (не настаивая на уточнении чисто академического вопроса, проснулся ли Джордж почти в пять утра по велению естественного инстинкта, или от случайно залетевшего в окно спальни самодельного бумеранга) милые дети искренне признали, что винить в раннем подъеме Джорджа следует их самих. Как сказал старший:

— Ведь нам говорили, что у дяди Джорджа был трудный день. Мы должны были отговорить его, чтобы он не вставал так рано. Это я во всем виноват.

Но случайный перерыв в системе никому не вредит; к тому же, как согласились мы с Гаррисом, для Джорджа это было неплохой тренировкой. В Шварцвальде нам придется быть на ногах в пять каждое утро, так мы договорились. (Разумеется, сам Джордж предлагал полпятого. Мы с Гаррисом, однако, возразили, что пяти будет вполне достаточно в любом случае; к шести мы уже будем в седле и успеем по холодку одолеть самую тяжелую часть пути. Иногда можно вставать и раньше — только не превращая это в привычку.)

Сам я в то утро был на ногах уже в пять. Раньше, чем собирался — ложась спать, я сказал себе «в шесть ноль-ноль».

Я знаю, есть люди, которые могут просыпаться в любое время с точностью до минуты. Положив голову на подушку, они говорят себе, буквально «четыре тридцать», «четыре сорок пять», «пять пятнадцать» — в общем, во сколько надо вставать. Когда часы бьют, они открывают глаза. Вопрос удивительный; чем больше его разбираешь, тем больше растет в нем загадки. Некое ego внутри нас, действуя вполне независимо от нашего сознательного «я», должно быть, умеет вести счет времени пока мы спим. Без помощи часов или солнца, или прочих средств, известных нашим пяти чувствам, оно стоит во мраке на страже. В некий момент оно шепчет «Пора!» — и мы просыпаемся.

Одному человеку, который жил на реке, по службе требовалось подниматься каждое утро за полчаса до прилива. Этот человек говорил, что ни разу не проспал ни минуты. Под конец он вообще перестал себя утруждать, подсчитывая когда начнется прилив. Он ложился, усталый, спал без снов; и каждым утром, в разное время, этот неведомый страж, постоянный как сам прилив, безмолвно будил его. Блуждал ли дух этого человека во тьме по илистым берегам реки? Или ему были открыты тайны Природы? Неважно что, но для самого человека это оставалось тайной.

В моем случае, моему внутреннему дозорному, возможно, не хватает практики. Он старается изо всех сил, но старается чересчур. Он волнуется и сбивается со счета. Скажу ему, например, «Будьте добры, пять тридцать», он будит меня, для начала, пол-третьего. Я смотрю на часы. Возможно он посчитал, что я их забыл завести. Я прикладываю часы к уху; они тикают. Нет, он, скорее, подумал, что с ними что-то не так (он-то уверен, что сейчас полшестого, если даже не позже). Чтобы успокоить его, я надеваю тапочки и спускаюсь в столовую посмотреть на часы.