Николай Максимов - Поиски счастья

К концу третьей недели лицо Энмины стало заметно очищаться. Она посвежела. Уже смогла расчесать волосы. Болячки оставались лишь за ушами, но и они заживали. Бодрость возвращалась к женщине.

— Энмина, ты становишься совсем молодой, — радостно говорил ей муж.

— Если не ты, то кто же станет радоваться? — смеялась она.

Выздоровление Энмины озадачило Кочака, «Этот таньг погубит меня…» Ему казалось, что он видит смех в глазах чукчей. Ведь он, Кочак, говорил, что эта баба подохнет, а она снова стала здоровой и дерзкой, как прежде. Разве не нарочно она вчера приходила к соседней яранге и полдня хохотала там, чтобы он услышал?

Рассуждая так, шаман был прав. Хотя уэномцы внешне и не изменили своего отношения к нему, но в их умах стали шевелиться опасные для него мысли. Правда, чукчи по-прежнему настороженно присматривались к таньгу, но кто же не видел, что Ван-Лукьян вылечил Энмину, как обещал! А это очень важно, когда человек выполняет свои обещания. К тому же им нравилась смелость, с какой он дал такое трудное обещание. Даже Кочак никогда заранее ничего не обещал. Он просто шаманил и потом, если больной выздоравливал, хвастал своей силой.

— Странный этот таньг, — говорили чукчи.

— Сильный шаман наверное.

— Ничего, однако, не просит. Не шаманит тоже.

— Очень вонючий жир, которым мажет раны.

— Где берет такой?

— Много непонятного рассказывает.

— Есть, говорит, сильный человек — Ленин.

— Это верно. Так говорит.

— Скоро, сказал, Ленин и его помощники — большевики — вместе с бедными чукчами пойдут и прогонят американов и плохих таньгов.

— Но возможно ли это?

— Я, говорит, тоже помощник Ленина.

Чукчи группами стояли у яранг и тихо переговаривались. Временами они озирались на ярангу Кочака. Они не знали, что шаман выглядывал в щель дверцы, догадываясь об их разговорах.

«Власть моя слабеет, — думал шаман. — Надо сказать Ранаургйну, что духи велели убить таньга».

Ранаургин давно оставил свои притязания по отношению к Энмине, но злоба его не заглохла. Отец внушил ему ненависть к Пеляйме и к русским: разве не таньг Василь много лет назад помешал ему унести Энмину к себе в ярангу? Разве не Василь научил Пеляйме не слушать Кочака?

Ночью Кочак позвал к себе сына. Ранаургин влез в полог.

— Уйдите все! — приказал шаман домашним.

Жена, сын-подросток и взрослая незамужняя дочь выползли прочь.

— Каковы новости? — спросил отец.

— Без новостей я.

Кочак нахмурился. Взял железную круглую коробку с волокнистым табаком.

— Глаза твои, видно, ослабли. Разве ты не видишь, что таньг — помеха в нашей жизни?

Ранаургин молчал. Теперь голова его была занята только торговлей. Таньг ему не мешал, и он не замечал таньга.

— Разве ты не видишь, что по ярангам он ходит, против тебя говорит?

Сын тревожно взглянул на отца.

— Духи недовольны. Они требуют большой жертвы.

— А что принести?

— Скуден ум твой! — Кочак в гневе сморщил лицо, изрезанное глубокими морщинами старости. — Открой свои глаза!

Ранаургин часто замигал. При отце он всегда терялся, забывая, что сам уже взрослый человек, имеющий двух жен. Кочак глубоко затянулся дымом.

— Таньг хочет убить тебя, сын, и забрать твои товары и твоих жен. Так говорят духи.

Ранаургин, коренастый, как и отец, заерзал на шкуре.

— Разве ты забыл, что Пеляйме твой враг? Разве не он отобрал у тебя невесту? Теперь они вместе с таньгом хотят убить тебя.

— Какомэй… — глаза Ранаургина выпучились в испуге.

— Если ты не убьешь таньга, они с Пеляйме убьют тебя. Берегись, сын! Берегись! Да, да. Берегись.

Шаман искусственно возбуждал себя, уже веря в то, что он только что выдумал. Голос его становился все тревожнее, громче, порывистее.

— Что же ты сидишь? Разве сидя убивают?

Он схватил бубен и уже больше не обращал внимания на сына. Тот быстро выскользнул из полога.

— Опять шаманит, — прислушиваясь, сказал Пеляйме Ван-Лукьяну.

Энмина насторожилась. Теперь, когда она почти выздоровела, ее всегда пугали звуки бубна. Ей казалось, что Кочак снова старается причинить ей зло, чтобы она все-таки умерла.

— Я слышал от чукчей, Пеляйме, что шаман очень озлоблен на меня за Энмину. «Берегись его», — сказали мне вчера вечером.

— Это верно. Злой человек он. Ум его склонен на худое.

— Я не боюсь его. Но вы остерегайтесь: мне ведь пора уже оставить вас и двинуться дальше.

Энмина и Пеляйме молчали. Они тоже знали о гневе Кочака. «Конечно, будет лучше, если Ван-Лукьян уйдет». Они опасались за него.

Хоть и восставал иногда Пеляйме против шамана, но все же побаивался его. Хоть и слабый, а все-таки шаман… Лучше уж его не гневить понапрасну.

— Конечно, нам жаль тебя, Ван-Лукьян. Однако, ты лучше иди, — чукча опустил глаза. — В другом стойбище ты сначала иди к шаману. Так лучше. Тогда он не станет сердиться. Чукчи боятся, когда шаман гневен. Голод, смерть, падеж собак — все может призвать он. Все может, однако. Также опять напустить болезнь может.

— Почему ты так говоришь, Пеляйме? — неожиданно вмешалась в разговор Энмина. — Разве Кочак не говорил, что я сгнию и подохну, как собака? А вот Ван-Лукьян сделал меня здоровой.

Муж замолчал. Энмина была права. Но как разобраться во всем этом?

— Однако, чукчи очень боятся, Вап-Лукьян, когда ты говоришь: «Прогоним шамана». Ты не говори так.

У дома зарычала собака. Послышались шаги, и тут же все стихло.

— Чукчи любят тебя, Ван-Лукьян. Также Василь хороший человек был. Однако, шаман не любит.

Иван Лукьянович задумался. Вот, казалось, он на случае с Энминой доказал, что Кочак болтун и обманщик. А чукчи все же боятся шамана… Видно, одним лечением тут ничего не изменишь. Сколько он говорил с ними за эти три недели! А все же они остались почти прежними. Даже Пеляйме, и тот признается: «Нам жаль тебя, но ты лучше иди…» Чувство неудовлетворенности угнетало Кочнева. Он еще не ощутил результатов того, что его трехнедельное пребывание здесь не прошло бесследно, что он посеял в умы людей здоровые семена, заслужил доверие, в какой-то мере подорвал авторитет Кочака. А задерживаться здесь Иван Лукьянович уже не мог: ему предстояло закончить обход побережья и явиться в ревком. Однако в памяти своей он записал несколько имен тех людей, на кого тут можно будет хоть немного опереться.

С рассветом Кочнев собрался в путь.

— Ван-Лукьян, — сказал на прощание Пеляйме, — ты не сердись на нас, Ван-Лукьян! Мы верим тебе, Пусть придет Ленин и сделает хорошую жизнь, Плохо живем мы. Всего боимся. Ты смелый и сильный, ты мой тумга-тум, Ван-Лукьян!

Кочак и Ранаургин не успели привести в исполнение свой замысел.

Через полмесяца Кочнев достиг выселка, где жил старик Вакатхыргин.