Жюль Верн - Дунайский лоцман

— Великолепно! — восхитился Титча.

— Слушай, — сказал Стрига. — Пока я буду в Землине, продолжайте путь. На два-три лье ниже Белграда остановитесь и ждите меня.

— Когда ты рассчитываешь вернуться?

— Не беспокойся, вернусь.

В это время шаланда уже миновала Землин. Высадившись на берег достаточно далеко от города, Стрига направился к нему большими шагами. Но, подойдя к окраине, заковылял и, смешавшись с толпой, наполнявшей набережную, жадно прислушивался к разговорам.

Ему недолго пришлось ждать, чтобы узнать, что происходит. Никто среди оживленных групп не говорил о Драгоше. Не слышно было ничего и об Илиа Бруше. Рассуждали только о Ладко. О каком? Не о лоцмане из Рущука, чье имя использовал для своих целей Стрига, но о том воображаемом Ладко, каким его создали газетные статьи, о Ладко-злодее, Ладко-пирате, то есть фактически о нем самом, Стриге. Это его собственный арест служил темой всеобщих разговоров.

Он ничего не мог взять в толк. По-видимому, полиция допустила ошибку, арестовав невинного вместо виновного, и в этом не было ничего удивительного. Но как была связана эта ошибка, понятная ему лучше всякого другого, с присутствием здесь лодки, той, что его шаланда вела на буксире еще накануне?

Без сомнения, Стрига проявил слабость, интересуясь этой стороной вопроса. Пока существенным было то, что вместо него преследовали другого. Если подозревают этого, не подумают заняться им самим. Вот главный пункт. Остальное его не касается, — к таким выводам он пришел.

Но полная ясность не возникала. Судя по всему, получалось, что его пленник и хозяин баржи были одним лицом. Но кто же тогда был незнакомец, находившийся в заключении на шаланде и после этого так любезно заместивший ее владельца в когтях полиции? Понятно, Стрига не покинет Землина, пока не разберется. Ему пришлось вооружиться терпением.

Господин Изар Рона, которому поручили расследование, казалось, не спешил. Три дня протекло, прежде чем он подал признаки жизни. Такое предварительное выжидание составляло часть его системы. По его мнению, лучше всего было дать виновному «созреть» в одиночестве. Одиночество — великий разрушитель нравственной стойкости, и несколько дней, проведенных в одиночной камере, превосходно обезоружат противника, которого судья увидит перед собой.

Господин Изар Рона через двое суток после ареста объяснил свои идеи Карлу Драгошу, который пришел за информацией. Сыщику поневоле пришлось одобрить теорию.

— Ну, а все-таки, господин судья, — рискнул он спросить, — когда вы рассчитываете провести первый допрос?

— Завтра.

— Тогда я зайду завтра вечером, чтобы узнать результаты… Я думаю, нет нужды напоминать, на чем основываются наши предположения?

— Да, нужды нет, — заверил господин Рона. — Я помню наши предыдущие разговоры, да и мои записи очень подробны.

— Вы все-таки позволите мне, господин судья, напомнить вам о моем желании, которое я осмеливаюсь высказать?

— О каком желании?

— Чтобы обо мне не упоминалось в этом деле, по крайней мере, до нового решения о правилах моей игры. Как я вам докладывал, обвиняемый знает меня только под именем Иегера. Это еще может пригодиться. Очевидно, когда он предстанет перед судом, придется открыть мою подлинную фамилию. Но до этого еще не дошло, и, чтобы удобнее разыскивать виновников, не следует предварять события.

— Считайте, что это решено, — обещал судья.

В камере, куда его заключили, Сергей Ладко дожидался, пока им займутся.

Последовавшее за предыдущим приключением новое несчастье, такое же непостижимое, не сломило его бодрости. Не пытаясь оказать ни малейшего сопротивления в момент ареста, он позволил отвести себя в тюрьму. Чем он, впрочем, рисковал? Арест обязательно должен оказаться ошибкой, что выяснится при допросе.

К несчастью, первый допрос странно откладывался. Сергей Ладко, помещенный в строжайшую одиночку, день и ночь оставался в камере, куда время от времени сторож заглядывал через «глазок», просверленный в двери. Повинуясь приказу господина Изара Рона, этот сторож должен был заметить любые результаты метода изоляции. Однако надежда отличиться не давалась сторожу. Протекали часы и дни, а в поведении заключенного ничто не показывало перемен его настроения, даже поза оставалась неизменной. Сидя на табуретке, опершись руками на колени, с опущенными глазами и холодным лицом, он сохранял почти абсолютную неподвижность, не выказывая никаких признаков нетерпения. С первой же минуты Сергей Ладко решил держаться спокойно, и ничто не могло его взволновать. Хотя, по мере того как шло время, он начинал сожалеть о плавучей тюрьме, которая, по крайней мере, приближала его к Рущуку.

Наконец на третий день — это было уже 10 сентября — его пригласили выйти из камеры. Окруженный четырьмя солдатами со штыками наперевес, он проследовал по длинному коридору, спустился по нескончаемой лестнице, потом пересек улицу и ступил во Дворец Правосудия, построенный против тюрьмы.

Улица кишела народом, теснившимся позади шеренги полицейских агентов. Когда показался узник, из толпы донеслись свирепые выкрики ненависти к страшному преступнику, который так долго оставался безнаказанным. Каковы бы ни были чувства Сергея Ладко, подвергшегося незаслуженным оскорблениям, он их не показал. Твердым шагом он вошел во дворец и после нового ожидания наконец очутился перед судьей.

Господин Изар Рона, маленький, тщедушный, белокурый, с редкой бородкой, с желчным цветом лица, был чиновником с грубыми манерами.

Оперируя смелыми утверждениями, резкими отрицаниями, он нападал на противника внезапно, более желая внушить страх, чем вызвать доверие.

Конвоиры вышли по знаку судьи. Стоя посреди комнаты, Сергей Ладко ждал, когда судья соблаговолит начать допрос. В углу писарь приготовился вести протокол.

— Садитесь, — приказал господин Рона брюзгливым тоном.

Сергей Ладко повиновался. Чиновник продолжал:

— Ваше имя?

— Илиа Бруш.

— Местожительство?

— Салька.

— Профессия?

— Рыболов.

— Вы лжете, — заявил судья, уставясь на обвиняемого.

Легкая краска покрыла лицо Сергея Ладко, а глаза его блеснули. Но он принудил себя к спокойствию.

— Вы лжете, — повторил господин Рона, — Вас зовут Ладко. Ваше местожительство— Рущук.

Лоцман растерялся. Итак, его настоящее имя стало известно. Как это могло случиться? А судья, от которого волнение подсудимого не ускользнуло, продолжал резким голосом:

— Вы обвиняетесь в трех простых ограблениях, в девятнадцати грабежах со взломом, совершенных при отягчающих обстоятельствах, в трех убийствах и шести покушениях на убийство, и все эти преступления совершены умышленно в течение менее чем двух лет. Что вы можете на это сказать?