Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник)

— Значит, за океан торопится? — как бы уточнил Иннокентий и рассудил: — За всех замученных, поруганных от него поведём счёт…

— Ты сказал, что уходим! — испуганно прошептал Ганя.

— Мы на своей, земле, Ганя, и нам некуда уходить, — твёрдо решил Иннокентий. — Как только все уснут, разрежешь пороховые мешки — они под лавкой в передней. Бутыль с огненной водой поставишь в сенцах — у входной двери. Прихвати пару винчестеров.

— Никак палить будем? — насторожился Ганя.

— Посмотрим, — ответил Иннокентий.

— А что Аким скажет?

— Опоганенная изба не для благородных людей. Злой Дух Келе раскрыл огненную пасть и роняет от нетерпения и жадности огненные слюни на землю. Взгляни на небо! — Иннокентий распахнул шкуру, прикрывающую чоттагин, и поднял руки к небу, полыхающему северным сиянием. — Юкагиры зажгли костры, чтобы Духи воочию увидели, что мы приносим им на жертвенный стол…

Аким вернулся в ярангу. Его колотил нервный озноб. Он подбросил в очаг сухого тальника. Ветки с лёгким треском вспыхнули, бросили жаром. Он подбросил ещё. Положил поверх рубленые сухие чурбачки, подвинул на середину чан с остывшей заваркой чая. Стало теплее, уютнее… Старый Иннокентий завозился на своём месте, как потревоженный в гнезде над пропастью орёл, рука, точно могучее крыло, приподнялась и потянулась к огню. Он легонько ваял ярко пламенеющую веточку и поднёс к трубке. Прикурил. Глубоким вздохом раскурил табак, сладко затянулся. Прокашлялся.

— Ты принимаешь наше решение? — спросил он Акима. — У нас нет выбора действий. Вместе с «юкагирскими кострами» должен погаснуть наш.

— Ваш суд справедлив, — не сразу ответил Аким, — однако согласиться не могу. Хотя, мы уже опоздали… Слышите?

В яранге воцарилась тревожная тишина. Снаружи послышалось мягкое поскрипывание полозьев нарт. Затявкали собаки. И опять всё стихло. Вместе с Ганей Аким вышел. Ганя юркнул в избу, а следом за ним подошли к крыльцу двое. Аким узнал их. Коноплёв впереди, за ним Рогожкин обошли вокруг дома, проверили запоры на ставнях. Убедившись, что изба погрузилась в глубокий сон, вошли.

Ни Аким, ни старый Иннокентий, ни сопровождающие его двое ламутов, притаившиеся у яранги за частоколом, не заметили, как среди них появился с двумя карабинами в руках Ганя. Он передал ламутам оружие, запустил руку под кухлянку и вытащил икону. Сунул её в руки Акима.

— Чуть было не напоролся, — перевёл дух Ганя. — Притащились. Чего Рогожкину надо?

— Погоди, увидим, — остановил его Аким. — Ты упряжки подготовил?

— В надёжном месте.

Из дома вышел Рогожкин. За ним — Альтман, завёрнутый в просторную малицу. Последним спустился с крыльца Коноплёв с карабином на изготовке.

— Куда они повели его? — взволнованно зашептал Ганя на ухо Акиму. — Расстреливать?!

— Не думаю, — спокойно отозвался Аким.

— Тогда зачем?!

— Он им нужен: Альтман — человек грамотный. Усёк?

— Ага… — только и произнёс Ганя.

Все трое мягко проскрипели по двору. Заскулили собаки рогожкинской упряжки. Послышались негромкие голоса — ругань. От ворот Коноплёв вернулся к дому. Обошёл вокруг. Ничего не заподозрив, обратил внимание на плотно закрытые ставни. Завозился в сенях, вынес куль и от порога потащил его волоком через двор, оставляя на снегу тёмную дорожку. От ворот опять вернулся к дому. Куль с остатком содержимого бросил в сени… Подпёр входную дверь колом. Подошёл к частоколу. Притаившихся за ярангой не заметил. Опростался. Скверно выругался и, задержавшись у ворот, высек искру…

Тяжёлый звук трясонул избу. Из разломов вырвались ревущие огненные клочья.

Недолго полыхало зарево над заснеженной округой. Сильный луч утренней звезды пригасил «юкагирские костры», потускнела луна в ореоле ветров. Пожарище отрыгнулось всплеском искр, будто подавившийся раскалённой головешкой огненный Дракон, который дохнул смолянистой гарью и, багровея, приутих.

Аким перекрестил лоб, ладонью насухо утёр обидную слезу, отвёл горький взгляд от пепелища и подался с кочевыми эвенами на побережье Ледовитого океана с иконой за пазухой и ружьём за плечами…

Суровое время надолго разлучило его с семьёй. Под Гижигой в схватке с бандой есаулов Розанова и Семёнова тяжёлое пулевое ранение свалило Акима Булавина.

Только зимой 1922 года береговые чукчи переправили его из Гижиги в поселение Аянка на Пенжине, а уже оттуда по первому снегу на собачьих упряжках перебросили на высокий берег Анадыря в местечко Ламутское, к слывшему на всю округу шаману-знахарю.

И закружили над Акимом исступлённые камлания-молитвы обезумевшего от зовного грохота бубна шамана. Но исцеление не приходило. Случалось, Аким просил шамана, чтобы тот исполнил его последее желание: устал человек. Но шаман наотрез отказался затягивать на шее Акима петлю, так как таинственный обряд мог совершить лишь близкий по родству человек, как это бытовало у береговых чукчей.

Подвергаясь мучительным пыткам исцеления, отчаявшись, Аким смирился с участью и безропотно ждал своего последнего часа.

От заезжих каюров Мотрона прослышала, что будто бы недалече от горы Миччеере в жилище шамана Кере от страшной неходячей болезни мается худой танги — русский. Лежит, смотрит рыбьими глазами на жирник-светильник и прижимает к телу рисованную золотом и серебром святую дощечку. Старый шаман боится его смерти. Потому как потом старику придётся сменить своё имя, чтобы не разгневить злого и всевидящего Духа Келе. Мотрона ухватилась за весточку, пустилась в дорогу. Думы об Акиме и зов сердца привели её в Халларчинскую тундру. Кочующие со стадами оленеводы указали путь к месту, где ютился тощий святой танги. На закате следующего дня она отыскала запорошенную недавней позёмкой одинокую ярангу на краю пустынного аласа. Мотрона не помнила как переступила порог яранги, в жилой части которой смрадно коптил тюленьим жиром тусклый светильник. Ужас охватил её до корней волос. На шкурах серым скелетом лежал Аким. Водянистый взгляд угасающим угольком выдавал в нём признаки жизни. Трепещущая, она склонилась над ним, приподняла податливое тело, прижалась к его влажным холодным щекам раскалённым лицом, подхватила, как младенца, на руки, вынесла из яранги, удобно уложила на просторные нарты, завернула, как спеленала, в мягкую широкую ровдугу, села рядом и залилась молчаливыми слезами. Ездовики, почуяв обратный путь, подхватили…

В тундре давно не стреляли.

Аким приглядывался к новому строю. Радовался и тревожился за сына Ивана. Вырос парень душевный, в работе хваткий, к грамоте расположенный. Чаще на берегу стал задерживаться, на горизонт подолго всматриваться: оперился парень, вот-вот выпорхнет из родительского гнезда.