Андрей Троицкий - По Америке и Канаде с русской красавицей

Дом семьи Хемингуэй – большой, у нас бы сказали – роскошный, – двух этажный особняк, сверху мезонин и башенка в вычурном викторианском стиле. Забора нет, от улицы дом отделяет небольшой газон. Поднимаемся на открытую веранду, стучим в дверь. Никто не открывает. Но сама мысль о том, что в дом Хэмингуэя можно вот так запросто придти, постучать в дверь и тебя пустят, – мне нравится.

Тут замечаем листок бумаги. От руки написано, что экскурсовод будет через полчаса. Подошли три японских туриста, почитали записку, но дожидаться не стали. Сделали несколько фотографий и отправились на прогулку. Мы обошли дом со всех сторон, сзади, возле гаража, видавший виды автомобиль начала 50-х без номеров, колеса полуспущены, крылья тронуты ржавчиной.

Экскурсовод вернулась раньше: это девушка лет двадцати с небольшим по имени Лайза, ну, то есть Лиза. Она открыла дверь своим ключом, пустила нас внутрь и взяла по десять долларов за экскурсию. Спрашиваю, что за машина стоит на заднем дворе.

– А, эта… Дяди Хемингуэя. Вообще-то обычно она в гараже стоит.

Такое впечатление, будто дядя отошел по каким-то делам и скоро вернется. Или сидит где-то здесь, в доме, газету читает. Еще вопрос: часто ли здесь бывают туристы из России? Оказывается, очень часто. Возможно, их здесь даже больше, чем американцев. Лиза плохо понимает этот феномен: нет такой страны, где Хема знают и любят больше, чем в России. И никто до сих пор не объяснил эту загадку.

– Хемингуэя любят в России, потому что в Испании во время Гражданской войны он воевал на стороне красных? – спрашивает Лиза.

– Он был творческим человеком и частенько ошибался, принимал не ту сторону, – ответил я. – Но это уже политика, не литература.

Дальше не стал объяснять, – должны ведь в жизни человека оставаться неразгаданные тайны. По-моему, Лиза плохо понимала природу успеха Хемингуэя и на родине, в Америке. Его творчество знала поверхностно, но на любой вопрос, касающийся этого дома, отвечала без запинки. Лиза учится на архитектора, но большую часть свободного времени, а его немного, тратит не на свидания и кино, а бесплатно отдает музею. У музея нет денег на зарплату экскурсоводам. Все держится на бесплатных помощниках, добровольцах.

Мы уже хотели начать, как вошли мужчина и женщина лет тридцати пяти. И еще слова не успели сказать, но понятно – русские. Оказалось, супруги из Москвы. Значит, права Лиза. Мы провели в этом доме час с лишком, но наши спутники вели себя так тихо, что ни разу не осмелились на вопрос, – может, языка не знали, может, вдруг оробели, – только изредка тихо-тихо перешептывались. А женщина все повторяла мужу: "Тише, Вася, тише", хотя и без этих замечаний голоса Васи лично я так и не услышал.

Не стану рассказывать о музее, – это отдельная тема. Там много занятных вещей, сохранилась колыбель классика, его детский горшок, который Лиза демонстрирует с гордостью, будто держит в руках чашу Священного Грааля.

Весь интерьер дома остался в первозданном виде. Мебель, столы, стулья, все вещи хозяев, даже книги – настоящее, не муляж. Везде чистота, в столовой на столе посуда, живые цветы – они из нашего времени. Металлическая печка на кухне не сохранилась. То есть стоит та же самая модель того же года, но все-таки "не родная".

Мы поблагодарили Лизу и ушли, чтобы всласть побродить по Оук-Парку. Здесь, на родине Хемингуэя – нас ожидало новое дежавю. Дело в том, что Оук-Парк остался, дошел до нас почти в том же первозданном виде, что и Ганнибал Марка Твена.

Никто не вел здесь масштабной застройки кварталами и микрорайонами. На своих местах те же самые дома, что стояли здесь в конце 19-го начале 20-го века. Жизнь пригорода тихая и несуетная. Мало машин, движения почти нет. Зато много вековых дубов, лип и каштанов. Некоторые особняки построены по проекту знаменитого архитектора Фрэнка Райта, открывшего в 1901 году свою студию.

Великий писатель и великий архитектор были соседями. Хемингуэй рос, слушал рассказы деда, дебютировал с первыми опусами в школьной газете, а Райт, в ту пору молодой мужчина, уже подступался к вершинам мирового признания. Стараюсь избегать высокого штиля, но скажу так, – эти люди ушли в бессмертие, теперь друг с другом соседствуют их музеи.

Мы шли по улицам, тихим и пустынным, в зелени деревьев скользила первая желтизна, но до настоящей осени еще далеко. Солнце летнее, жаркое. В голове крутились короткие рубленные фразы старины Хема: "Впереди пятьдесят лет необъявленных войн, и я подписал договор на весь срок", "Мир ломает каждого, но многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломаться, он убивает", "Человека можно уничтожить, но его нельзя победить", "Хорошая улыбка лучше хорошей пулеметной очереди", "Нет такого закона, чтобы человек голодал".

Через дорогу от дома Хемингуэя, чуть наискосок слева, когда-то построили церковь. Ее Хем не застал. В сквере в двух кварталах пару лет назад открыли памятник жителям города, погибшим в двух мировых войнах. Но можно сказать, что двадцатый век прокатился по Оук-Парку и почти не оставил следа. Парочка относительно новых церквей, лавка сувениров, бакалейный магазин, военный памятник, – вот, собственно и все перемены. Не так уж много для целого столетия.

Новых домов мало (а те, что есть, выдержаны в прежнем стиле), но много открытого пространства, старых деревьев: кленов и дубов. Хемингуэй не любил Чикаго, с семьей были сложные отношения. Окончив школу, уехал в Канзас-Сити, стал газетным репортером. Судя по его воспоминаниям, и Канзас-Сити, и репортерскую работу он тоже не жаловал. Ему еще предстояло пройти длинный путь, путь к самому себе, пройти войну, и не одну, понять природу своего таланта, нащупать свою тему, обрести свой голос, звучание. Словом, стать самим собой.

Как бы там ни было, какие бы отношения не связывали Хемингуэя и его семью, – некоторое значение это имеет для историков и биографов писателя, – но не для его поклонников, мы знаем, что есть на свете город Хемингуэя. И здесь путника снова ждет дежавю: когда-то и я здесь был. Много воды утекло, потому что Хемингуэем я переболел в молодости. И вот, словно прорвался через годы и, совершив большой круг, вернулся назад.

Мы добрались до центра города на метро, – так удобнее. Вышли на станции Монро, пересекли знаменитую известную на весь мир Мичиган авеню, – и оказались на дороге между двумя главными городскими парками Миллениум и Гранд-Парк. Здесь нет милых сердцу качелей, каруселей, колеса обозрения. Любителям такого отдыха надо пройти на пару миль до места, где в озеро вдается огромный Морской пирс. Там множество аттракционов, сувенирных магазинов, там швартуются прогулочные катера, такси и яхты, плавающие по Мичигану и по реке Чикаго. С воды на город открывается потрясающие виды.