Лаура Спинни - Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

Войны и моры запечатлеваются в памяти по-разному. Коллективные воспоминания о войне рождаются и кристаллизуются практически сразу и во вполне оформившемся виде (хотя со временем и подвергаются бесконечному перевариванию и муссированию до тех пор, пока не выветрятся и окончательно не отойдут в прошлое). Воспоминания о катастрофических морах выстраиваются медленнее, а после того, как они наконец утрясутся и сложатся в более или менее устойчивую картину (сроки, вероятно, прямо пропорциональны числу жертв), они столь быстрой эрозии, как память о войне, обычно не подвержены. В результате о Юстиниановой чуме VI века в наши дни помнят на порядок лучше, чем о восстании Ань Лушаня VIII века в Китае, хотя, насколько позволяют судить последние изыскания историков, по числу жертв это были сопоставимые явления.

Мы сейчас оказались в любопытной переломной точке ухода знаковых событий XX века вместе с их последними участниками и свидетелями за горизонт живой человеческой памяти – в область народных преданий либо в забвение. Две мировых войны все еще не выстоялись, не кристаллизовались в общечеловеческой памяти, они все еще ранят, и мы, как одержимые, вновь и вновь обращаемся к ним и сами себя убеждаем, что подобное не забывается, и твердо клянемся хранить память об этих войнах в веках, – хотя прошлый опыт уже подсказывает нам, что изгладятся из нашей памяти все яркие воспоминания и об этих войнах, как изгладились воспоминания о более древних, или, упаси боже, померкнут на фоне впечатлений от новых и еще более страшных войн. Тем временем испанский грипп все настойчивее вламывается в пределы нашего исторического сознания, сотрясает нашу историческую память, но пока что никак не может стряхнуть с себя приклеившийся к нему эпитет «забытый».

В крупнейшем в мире электронном библиотечном каталоге WorldCat на данный момент фигурируют свыше 80 000 книг почти на четырех сотнях языков, посвященных Первой мировой войне, и лишь около 400 книг об испанском гриппе (всего на пяти языках). Но и эти 400 книг отражают экспоненциальный всплеск интереса к предмету по сравнению со считаными монографиями, имевшимися в наличии во всех библиотеках мира двадцать лет тому назад. Спектр академических дисциплин, проявляющих живой интерес к проблеме испанского гриппа, расширился невероятно, да и не одни лишь кабинетные ученые пишут теперь на эту тему. В XXI веке, когда писатели твердо поняли, что болезнь не менее достойна лечения словом, чем любовь, ревность или война, испанский грипп наконец проник и в популярную культуру, вплелся с сюжетную канву романов и сценариев фильмов и телесериалов [486] H. Phillips, ‘The recent wave of ‘Spanish’ flu historiography’, Social History of Medicine, 2014. doi:10.1093/shm/hku066. . В популярнейшем британском сериале на историческую тему «Аббатство Даунтон», к примеру, испанским гриппом в апреле 1919 года заболевают три персонажа, один из которых умирает. В 1921 году американский социолог Джеймс Томпсон дошел до сопоставления боевых потерь в результате Первой мировой войны с оцениваемым числом жертв «Черного мора» – и на этом остановился [487] J. W. Thompson, ‘The aftermath of the Black Death and the aftermath of the Great War’, American Journal of Sociology, 1921; 26(5):565–72. . Не логичнее ли было взять за базу сравнения ущерб, нанесенный человечеству только что прокосившим его испанским гриппом, а не чумой пятисотлетней давности? Вероятно, даже и в голову не пришла такая мысль ни Томпсону, ни ссылавшемуся на его труд полвека спустя Циглеру. Остается уповать на то, что в наши дни подобные недосмотры не пройдут.

Почему общечеловеческая память о пандемии формируется так долго? Вероятно, одна из причин – в затруднительности подсчета числа жертв. На телах погибших от гриппа ведь нет ни униформы, ни входных-выходных отверстий, да и полегли они не на полях сражений, местонахождение которых известно, а где придется. Умирали массово, за считаные дни, на обширных пространствах, – и множество жертв гриппа сгинуло в безвестности массовых захоронений, не попав не только в медико-статистическую, а вообще ни в какую отчетность, будто этих людей и вовсе не рождалось; особенно это касается детей военного времени, которых часто даже не регистрировали. Чуть ли не до конца XX века принято было считать, что от испанского гриппа погибло порядка 20 млн человек, в то время как реальное число жертв, как теперь выясняется, было минимум вдвое, а возможно, и впятеро выше.

И потом, пандемия испанского гриппа вообще плохо поддается осмыслению на сухом языке цифр. Смерть от «испанки» была ужасной, и погибло от нее больше народу, чем от любой другой пандемии гриппа на памяти человечества, но при этом примерно у 90 % заразившихся болезнь протекала не тяжелее обычного сезонного гриппа. В результате у переживших пандемию возник острый когнитивный диссонанс; люди пребывали (и продолжают пребывать) в полной растерянности из-за непонимания, что это вообще было и как это расценивать. Тогда многие ошибочно приняли грипп за легочную чуму, и это служило им вполне разумным объяснением наблюдаемой картины: легочная чума передается от человека к человеку и без лечения почти всегда приводит к летальному исходу. Сегодня такое же содрогание вызывает перспектива пандемии чего-нибудь наподобие лихорадки Эбола, передающейся воздушно-капельным путем. Но в целом испанский грипп был куда обыденнее и прозаичнее чумы и Эболы. Вспыхивал он также стремительно, но и угасал, проредив местное население, очень быстро, намного раньше, чем люди успевали ощутить себя находящимися на осадном положении. Этим испанский грипп выгодно отличался от эпидемий бубонной чумы или СПИДа, которые, напротив, берут местное население измором, изводя его годами.

Запоминание – активный процесс. Чтобы детали отложились в долгой памяти, их нужно многократно прокрутить в голове, а кому захочется бередить себе душу многократным мысленным воспроизведением деталей пандемии? Война хотя бы заканчивается чьей-то победой (и победитель получает в качестве одного из трофеев право сложить красивую сказку об этой войне и своей героической и заслуженной победе – и навязать эту версию потомкам), но пандемия – не война: все, кто не умер, так или иначе остаются в проигрыше. Вплоть до XIX века пандемии считались Божьим промыслом наравне со стихийными бедствиями, и люди воспринимали их со здоровым фатализмом, но тут наука разродилась микробной теорией, и ученые решили побороться за предотвращение пандемий. Тем унизительнее оказалось их бессилие сделать хоть что-то в 1918 году, когда ситуация живо напомнила о морах прежних эпох, приходивших когда вздумается и сеявших смерть совершенно беспрепятственно. Один эпидемиолог той поры прямо так и сказал: «Все пошло как в старые добрые чумные времена» [488] G. D. Shanks, ‘Legacy of the 1914–18 war 1: How World War 1 changed global attitudes to war and infectious diseases’, Lancet, 2014; 384:1699–707. .