Лаура Спинни - Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

По прибытии в маньчжурский город Харбин неподалеку от границы с Россией он нашел сложившиеся там условия крайне неудовлетворительными. «Глава местной управы был завзятым курильщиком опиума, с гордостью называл себя целителем-самоучкой и при этом не верил ни в микробы, ни в импортные медикаменты», – вспоминал он позже [264] Y-l. Wu, Memories of Dr Wu Lien-Teh, Plague Fighter (Singapore: World Scientific, 1995), pp. 32–33. . Больниц как таковых не было, только «грязные чумные дома», куда упекали при малейшем подозрении на чуму, в свете чего многие местные жители в панике разбежались кто куда от греха подальше, а те, кто посмелее, тем не менее также собирались в путь-дорогу – в гости к сельской родне на Новый год по китайскому лунному календарю. У Ляньдэ, располагая чрезвычайными полномочиями, отменил все пассажирские поезда и переоборудовал школы, театры и бани под дезинфекционные станции, враз опустевшие храмы и гостиницы – под чумные госпитали, а составы на подъездных железнодорожных путях – в изоляторы. Приданные ему силы (семьсот городовых и тысяча солдат) были брошены на поквартальные обходы в поисках больных с целью принудительного помещения их под карантин и надзор за изоляторами. Вот только сами маньчжуры проявлять сознательность не спешили. Мало того, что перспектива попасть под карантин вселяла ужас в их души (и небезосновательный, отметим, поскольку шансы выйти из вагонов-изоляторов живыми были близки к нулю), они были еще и по рукам и ногам скованы обязательствами перед глубоко почитаемыми родителями и старшими членами своих семей, а потому «не сдавали» заболевших ни при жизни, ни после смерти, а все больше утаивали и наспех погребали трупы близких.

Подозрения на легочную чуму у него возникли сразу же, как только У Ляньдэ услышал от пациентов повторяющиеся жалобы на жар и боли в груди. А после того, как больные начали харкать кровью, а их кожа – приобретать лилово-синюшный оттенок, исчезли всякие сомнения в том, что это была именно она, тем более, что никто из заболевших не выживал и редко кто протягивал дольше двух-трех дней. Однако, будучи врачом с западным образованием, он понимал, что симптомы симптомами, а для стопроцентно достоверного подтверждения диагноза ему нужно выделить чумную палочку, а сделать этого без аутопсии невозможно. В дореволюционном Китае неприкосновенность тел умерших блюлась настолько свято, что любое посягательство на них каралось смертной казнью. Одно это заставляет задуматься о том, что же такого особенного было в этой эпидемии, чтобы испугать мандаринов до умопомрачения, – ведь иначе и не назовешь данное ими добро на вскрытие тела содержательницы постоялого двора под Харбином. Ну а по результатам аутопсии и анализа бактериальных культур ее легочной ткани У Ляньдэ окончательно убедился, что покойная была инфицирована именно Yersinia pestis. Между тем тела умерших горами складировались за городом. Стоял двадцатиградусный мороз, земля промерзла насквозь, и до весны о погребении не могло быть и речи. И тут У Ляньдэ выбил второе немыслимое по китайским меркам разрешение – на кремацию этих трупов, да еще и перед самым лунным новым годом. Так и вышло, что вместо фейерверков ночное небо Харбина в конце января озаряло пламя погребальных костров.

В апреле эпидемия чумы сошла на нет, на радость имперским чиновникам, перед которыми У Ляньдэ не замедлил в этом отчитаться. Хотя чума и добралась до провинций Хэбэй и Шаньдун, лежащих к югу от Маньчжурии, и унесла 60 000 жизней, за пределы Китая она не вырвалась, и угроза вражеского вторжения под предлогом борьбы с эпидемией миновала. «В высокий чин майора Императорской армии был я произведен давеча без промедления, – хвастался У Ляньдэ, – дабы иметь возможность получать аудиенцию у самого императора [265] Пу И (1906–1967), последнему императору Цин и будущему Верховному правителю никем, кроме Японии, по-настоящему так и не признанной «независимой» Маньчжурии (1932–1945), было бы, вероятно, затруднительно выслушивать рапорты эпидемиолога по причине его собственного малолетства. без излишних формальностей» [266] L-t. Wu, ‘Autobiography’, Manchurian Plague Prevention Service Memorial Volume 1912–1932 (Shanghai: National Quarantine Service, 1934), p. 463. . Отсрочка казни империи Цин, однако, оказалась чисто символической. В следующем же октябре она будет сметена, а на ее месте родится Китайская Республика. Но миниатюрный (160 см ростом вместе с высокими каблуками) златоуст У Ляньдэ быстро нашел общий язык и с новым режимом, и в декабре 1917 года был призван на борьбу с новой смертельной эпидемией острого заболевания дыхательных путей.

На этот раз рвануло в провинции Шаньси, где губернатором был упоминавшийся ранее Янь Сишань, а одним из соратников У Ляньдэ по борьбе с тем, что показалось поначалу рецидивом чумы, оказался также уже заслуживший на этих страницах добрых слов американский миссионер Перси Ватсон. Доктору У было пока невдомек, что и на этот раз его идеи натолкнутся на столь же агрессивное, как и за семь лет до этого в Маньчжурии, неприятие со стороны во всех отношениях консервативного сельского населения Шаньси. Однако первая же попытка провести вскрытие без разрешения родни усопшего привела к тому, что разъяренная толпа окружила карету У Ляньдэ, служившую ему и домом, и передвижной лабораторией, и подожгла ее. Именно из-за этого инцидента, будучи о нем наслышан, доктор Ватсон годом позже отказался от идеи проведения аутопсии в Ванчиапине, предпочтя обойтись без лабораторного подтверждения диагноза, – «потому что большой бедой обернулась на севере [Шаньси] прошлогодняя попытка д-ра У Ляньдэ взять пробы таким способом».

Спасшийся бегством У Ляньдэ все-таки сумел прихватить с собою в Пекин несколько проб легочных тканей, добытых с риском для жизни, и 12 января 1918 года объявил, что им обнаружена в них чумная палочка. Другие врачи, находившиеся непосредственно в эпицентре вспышки, тут же оспорили поставленный столичным коллегой диагноз. Не согласились с «чумной версией» и власти Шаньси. Хотя характерные симптомы легочной чумы (кровохарканье, боли в груди, жар) и были налицо, болезнь протекала намного мягче, чем во время эпидемии 1910 года. Поразительно, но факт: в Шаньси летальные исходы были скорее исключением. Поэтому чиновники и настаивали на том, что речь идет «всего лишь» о тяжелой форме «зимней болезни» (то есть гриппа или другой респираторной инфекции).

Если это был именно грипп, ясно одно: У Ляньдэ не имел адекватных средств его лабораторной диагностики и не мог ни подтвердить, ни опровергнуть этот диагноз. Однако же он авторитетно заявил, что выявил бактерию – возбудитель чумы. Высказывалась версия, что он намеренно вводил общественность в заблуждение своими авторитетными заверениями, чтобы сподвигнуть власти на введение должных противоэпидемических мер, которые считал жизненно необходимыми в силу наблюдавшегося характера распространения заболевания, хотя не исключено, что он и сам себя просто убедил в том, что имеет дело с легочной чумой. До правды нам теперь не докопаться, но в любом случае в воздухе повисает вопрос: если в декабре 1917 года в Шаньси разбушевался именно грипп с легочными осложнениями, значит, это и была первая вспышка пресловутой «испанки», – но как в таком случае этот вирус «убежал» из удаленной, обособленной и посаженной на карантин китайской провинции и распространился по всему миру? Воскрешенная теория китайского происхождения «испанского» гриппа дает единственный правдоподобный ответ на этот вопрос: с частями Китайского трудового корпуса (КТК) [267] Один из примеров см.: M. Humphries, ‘Paths of infection: the First World War and the origins of the 1918 influenza pandemic’, War in History, 2013; 21(1):55–81 .