Ольга Елисеева - Париж слезам не верит [litres]

– Парень празднует победу, – рассмеялся гость. – Завтра дай ему опохмелиться еще по холодку. Иначе днем голову от жары сплющит.

На прощание они еще раз выпили за помин души Богатырева, пожали друг другу руки, и Котляревский ушел. А Михаил остался над поверженным телом друга, размышлять о странностях человеческой натуры. Сказать, что он не ожидал от Бенкендорфа такого , было бы ничего не сказать. Шурка оказался головокружительно храбр. Так храбр, что даже видавшие виды «кавказцы» вскоре научились выговаривать его фамилию. Рота тянулась за командиром, и после череды боев на Куре за ней закрепилась репутация отчаянной. Надо ли было навести мост через реку под обстрелом противника, или совершить рейд в глубь немирной территории по балкам и ущельям до самого Казбека, Шурка легко брался за это и выходил сухим из воды.

Странное дело, но в частной жизни он оставался таким же растяпой. Михаил скоро понял, что бесшабашной удалью друг рассчитывался за свою повседневную робость, нерешительность, рассеянность и неловкость. Позднее Воронцов имел честь повстречать достойную матушку Христофорова сына и от всей души пожалел самого Христофора-отца. Ее чугунная длань не дотягивалась до отпрыска за Кавказский хребет, но тень по земле лежала от столицы до центральной горной гряды. Не могло быть сомнений, если бы Шурка остался дома, он никогда не стал бы не только офицером, но и вообще ничем.

А так, за стеной черкесских сабель, флигель-адъютант благоденствовал. Вскоре двинулись через Восточную Грузию к Тифлису. Гремучая, многоводная Кура ревела, не замолкая ни днем, ни ночью. Войска брели по ее берегу, дурея от грохота. Приходилось удерживать пугливых коней, чтобы они не начали метаться и не скинули телеги в поток. Плохо шли пушки, продавливая прибрежный грунт. Но еще хуже приходилось, когда каменные откосы подступали к самой воде, сжимая русло. Тогда солдаты карабкались вверх по склону, искали извилистые, малопригодные для больших колонн дороги, протоптанные разве что ишаками. На веревках поднимали артиллерию, дико ржущих лошадей, снаряжение и провиант.

Удивительное зрелище ждало войска на марше возле Ахалциха. Стоял жаркий день, когда намоченный в реке платок высыхал за минуту. Уже издалека было заметно скопление народу. Множество голых людей сидели на берегу, а возле них на гальке или чуть выше по склону на кустах были развешены какие-то тряпки. При приближении вооруженных отрядов незнакомцы подались назад за камни, но не убежали, а стали с любопытством взирать на пришельцев. Видимо, русская форма их не пугала.

– Что это? – поразился Михаил.

– Должно, народец ихний, – отозвался седой унтер, поравнявшись с лошадью поручика.

– Отчего же они голые? – продолжал допытываться Воронцов.

– Должно, стирают, – без интереса сообщил ветеран, исполнявший при желторотом отце-командире роль няньки.

– Так чего не переоденутся? – К роте Михаила подскакал Шурка.

– Не во что, выше скородь, – зевнул унтер. – У каждого одна рубаха, а обычай таков, что не начинают стараться о приобретении новой, пока эту не износят до дыр. Я их, бездельников, знаю. – И старик строго погрозил голым пальцем. Те чуть пригнулись, но бежать не стали.

– Я чувствую себя Колумбом, – сказал Бенкендорф, привстав на стременах и приложив к глазу подзорную трубу.

Заслон голых миновали без эксцессов. Но гомонили и ржали потом не меньше часа. Шурка так возбудился, что пару раз слезал с коня и обливал голову водой. Не помогало.

– Я все рассмотрел, – бубнил он. – Которые постарше – отвратные кадушки. Но молоденькие – просто нимфы! На Тифлис!

В довершение ко всему Бенкендорф оказался еще и бабником. Он желал каждую встречную, запросто укладывал ее под себя и без сожаления расставался.

Тифлис, вопреки ожиданиям, изобиловал богатыми домами. Деревянные балконы и галереи с витыми столбиками нависали над улицами. Открытые двери и окна продувались ветром. Виноград тянулся из двориков, карабкался по карнизам, увивал колоннады, бросал тень, скрывая прекрасных обитательниц, сидевших на воздухе, не покидая комнат. За двойной охраной листьев и резных решеток нет-нет, да и мелькало прелестное личико в местном уборе. Круглая шапочка, газовая фата, россыпь монист.

Командующий Цицианов представил молодых людей местному бонтону – княгиням Орбелиани и Чавчавадзе с дочерьми.

– Не больно-то маши крыльями, – предупредил друга Воронцов. – Мы туземных обычаев не знаем. Почтут за ухаживание, потребуют жениться.

Шурка скис, но вскоре нашел утешение в объятьях женщин попроще. У здешних куколок встречались ангельские лица, но голоса были низкие, хрипловатые, горловые. Как все дети Юга, они распускались рано, цвели пышно и, едва повзрослев, скидывали свой прекрасный убор. В Англии Воронцов наслушался колониальных рассказов и как-то смешком посоветовал Шурке справиться у очередной пери о возрасте. На следующий же вечер друг ворвался домой раньше обычного, с вытаращенными глазами, наскоро похлебал чаю и забился в угол, ничего не желая рассказывать.

– Четырнадцать? – нарочито спокойно осведомился Михаил.

Бенкендорф отчаянно замотал головой, но не выронил ни слова.

– Двенадцать, – констатировал его ангел-хранитель. – Надеюсь, до дела не дошло?

– Да она выглядела на все двадцать! – взвился Шурка. – Хорошо, что спросил. Корова недойная!

– Дай слово, что вперед будешь осмотрительнее.

Христофоров сын поклялся бы в чем угодно, лишь бы отступило липкое чувство грязи, в которой он чуть не измазался по вине малолетней куртизанки. Слова Шурка, конечно, не сдержал. Позднее на любом театре военных действий он находил себе молдаванок, гречанок, чухонок, полек, пруссачек, француженок. Покорение женщин было для него одним из способов покорения мира – вечной и безуспешной попыткой избавиться от неуверенности.

Тифлис пришлось покидать неожиданно и спешно. Толпы лезгин переправились через руку Алазань. Навстречу им выступил отряд генерал-майора Гулякова. Воронцов с Бенкендорфом следовали за ним. Лезгин оказались тучи. Только при местечке Дисары побили полторы тысячи и отобрали обоз, а уже на следующий день привалило еще три тысячи конных горцев, и резня шла пять часов. Весь в крови и чужих мозгах, Михаил едва держался верхом. В конце концов лезгины дрогнули и побежали. Гуляков за ними.

Многие роптали, не желая втягиваться в длинное Закатальское ущелье. Воронцов, даром что новичок, сразу понял, какой опасностью грозит узкая дорога между нависшими кручами, и внутренне содрогнулся. Не попусти, Боже! Но Бог попустил. Впереди топала грузинская милиция – толстые усатые дядьки с ружьями. Вид они имели грозный, но и только. Народ мирный, пуганый, привыкший бегать и бояться. Следом шла рота егерей с орудием и две роты Карабинерного полка. Одной командовал Михаил, другой – Бенкендорф. Оба бледные и настороженные. Ожидали неизбежного. В душе кляли генерала. Скользили глазами по сторонам, прикидывали, куда упасть, когда начнется стрельба с круч.