Ольга Елисеева - Париж слезам не верит [litres]

Лезгины открыли огонь, когда колонна полностью втянулась в ущелье. Было видно, как среди тугой зелени вспыхивают белые облачка дыма. Впереди горцы с саблями кинулись на грузин, те побросали ружья и, не сделав ни одного выстрела, побежали, сминая егерей. Сзади подпирали телеги, мешая отступлению. На узкой тропе началась смертельная толчея. В первую же минуту у орудия был зарублен Гуляков. Сама пушка перегородила лафетом дорогу и стала съезжать с кручи. Тех, кто пытался ее удержать, утянуло вниз.

Они были не единственными упавшими. В давке грузины и лезгины спихнули с яра массу народу. Михаил получил от бежавшего на него горца прикладом в грудь, не удержался и рухнул в пропасть. Он даже не успел сообразить, что это конец. Увидел внизу кучу перекореженных тел, среди которых опасно поблескивали штыки вставших торчком ружей. Попытался зацепиться за кусты. Содрал кожу на ладонях. Напоследок больно ударился о выступ. Потерял сознание. И, наконец, плюхнулся на тех, кто устилал собой дно.

К счастью, ничей штык не вонзился ему в бок. Обморок был коротким, из памяти выпало несколько минут. Михаил лежал поверх чужих тел, был жив и невредим. В чем смог убедиться, начав карабкаться вверх по склону. Шум над головой, ружейная пальба и звон сабель свидетельствовали, что бой продолжается. В какой-то момент поручик протянул ладонь, чтобы нащупать следующий выступ, и тут его кто-то схватил за запястье. Это был Шурка. Он тоже выбирался из яра. Весь грязный, с распоротым рукавом и здоровенной дырищей на лосинах. Вместе, подталкивая друг друга, они вылезли на тропу и тут же включились в дело.

Командовал князь Орбелиани, сумевший собрать вокруг себя уцелевших. Отбивались отчаянно. В яру оказалось не так уж мало живых. Как из преисподней, они выбирались наверх и кидались на лезгин. Рубка была покрепче, чем у Дисары. Русские любили штыковой бой. А вот горцы, как обнаружилось, нет. Не без мастерства и даже не без охоты затеять поножовщину, они быстро перегорали. Встретив отчаянное сопротивление, лезгины повернули назад и скрылись с дороги, ускользая одним им ведомыми тропами. В горах они были неуязвимы и могли годами стрелять с вершин.

Михаил и Шурка сидели на перевернутой телеге, опустив сабли, но все еще не выпуская их из рук. Оба были с непокрытыми головами, чумазые и злые, как черти. Бенкендорф спустил ноги на землю, пошатываясь, сделал несколько шагов, наклонился и отстегнул от пояса убитого карабинера фляжку. Потряс. В ней еще булькало. Вернулся, протянул другу. Воронцов резко опрокинул ее в рот – и чуть не подавился. Вместо воды на дне плескался коньячный спирт.

– Твое здоровье, Христофорыч, – хрипло бросил он. – Надо же, какая задница!

Бенкендорф не мог не согласиться. В такую историю они влипали впервые. Половина людей перебита. Лошади разбежались. До своих далеко. Как пойдут и куда выйдут – еще вопрос. Шурка забрался обратно на телегу, принял у друга фляжку и, отсалютовав ею всему окружающему безобразию, тоже глотнул.

– Слушай, Миша, – раздумчиво сказал он. – Нас опять не убило. Сдается мне, что это судьба. Не лечь нам костьми на поле брани.

– Кому быть повешенным… – рассмеялся Воронцов. – Я тебя ни разу так и не спросил, а почему ты поехал на Кавказ? За каким, извиняюсь, хреном?

Бенкендорф надолго замолчал, слушая, как высоко в небе щелкает пустельга. Потом хмыкнул и заявил:

– Ты же знаешь мою рассеянность. В общем, никому не говори, но… я запер государя.

– Как «запер»? – переспросил Михаил, не улавливая смысла сказанного. – Где?

– В гардеробной. Его величество отправился переодеваться, я как флигель-адъютант должен был ждать снаружи. Он дал мне ключ. Когда дверь закрылась, я о чем-то задумался, даже не помню, о чем. Повернул ключ в замке, сунул его в карман и ушел гулять на Невский, считая дежурство законченным. Часа через три я вернулся. Вообрази, что там было…

Он не договорил, видя, как друг сотрясается от беззвучного хохота.

– Стыдно тебе, – укорил его Шурка.

Но Воронцов не унимался. Он представлял себе лицо императора, запертого среди шкафов и манекенов с его платьем. Что это? Измена? Покушение? Заговор? А это дурак-адъютант пошел на Невский за мороженым. Ему рисовался также и жалкий вид Шурки, явившегося в тот момент, когда дверь уже сломали.

Глядя на друга, Бенкендорф тоже начал помаленьку посмеиваться и вскоре уже ревел во все горло, надсаживая связки. Они сидели среди горы трупов, грязные, оборванные, избитые, и надрывались от смеха, глядя в ясное весеннее небо.

– Сам понимаешь, что после случившегося я почел за благо…

– Да! Сбежать от нашего кротчайшего государя на край света!

К счастью для отряда покойного Гулякова, князь Цицианов с основными силами нагнал их на следующий день. Риск быть окруженными и уничтоженными рассеялся. Вскоре после дела в Закатальском ущелье командующий отправил Воронцова с миссией к Имеретинскому царю Соломону, а Бенкендорф вместе с основной армией двинулся на помощь Эреванскому хану, которого обижали персы. Потом они часто встречались и много писали друг другу.

Михаил воевал в Персии, шведской Померании, Пруссии. Украсил грудь орденами Святого Владимира и Святого Георгия, а плечи – полковничьими эполетами. Командовал 1-м батальоном Преображенского полка и с ним пережил катастрофу при Фридланде в 1807 году. После проигранной битвы не по своей воле задержался в Тильзите. Там судьба вновь свела его с Бенкендорфом.

Воронцов не умел быть побежденным. Внешне сохраняя джентльменское спокойствие, в душе он метал громы и молнии. Гнев и стыд сводили его с ума. Встречу императоров на плоту, наблюдать за которой с берега собралось несколько тысяч человек, он ощущал как личное оскорбление. Особенно противны были «братские» объятия Александра и Бонапарта и то, что после объявления о союзе французам было приказано кричать «ура!», а нашим: «Vive l'empereur Napoléon!»

Сказавшись больным, Воронцов весь день провалялся в палатке. Свет ему был немил. Он ждал, пока войскам подобру-поздорову разрешат убраться из Тильзита. Не тут-то было. Император пожелал, чтобы его унижение разделили приближенные. Город был разбит на две части – русскую и французскую. Охрану несли по гвардейскому батальону с каждой стороны. Александр лично указал на 1-й Преображенский. Графу пришлось присутствовать на всех официальных выходах, парадах, торжествах и приемах. Впервые он почувствовал, как тягостны могут быть чины и нестерпима близость к августейшим особам.

Многие из офицеров тайком пробирались в город, переодевшись в партикулярное платье, чтобы только увидеть Наполеона. Их ловили, арестовывали, приводили на гауптвахту. Вечером Воронцов получал список доморощенных «бонапартистов», подписывал ордера о выпуске их из Тильзита и рапорты по начальству. И вот в один из июньских дней, когда прусская жара напоминала италийскую, а соломенные шляпки барышень на улицах заметно побелели от солнца, граф зашел на гауптвахту. Бросил скучающий взгляд по сторонам и глазам своим не поверил. В углу на лавке полулежал долговязый господин в ношеном, явно с чужого плеча, рединготе a la chevalière и узких штанах, заправленных в пехотные сапоги.