Ольга Елисеева - Париж слезам не верит [litres]

– А что за взрыв? – спросил Воронцов.

– Взры-ыв, – протянул Христофорыч. – Взрывом все закончилось… Наверное, они решили отомстить. И Николя, я говорил, что он неплохо соображает в технике, смастерил бомбу. Довольно примитивную. Вроде пехотной гранаты, с длинным запальным шнуром. Они хотели пронести ее в класс и напугать Ламсдорфа. Я дежурил и вскрыл злодейство. Но знаешь, вместо того, чтобы изобличить их, я развинтил конструкцию, проверил, все ли на месте, высыпал две трети пороха, а то можно было этаж снести, и посоветовал им залезть под парту, перед тем как рванет. Нд-да, – Бенкендорф задумался. – Рвануло так, что вылетели стекла. Ребят, к счастью, не задело. Ламсдорф весь в побелке выскочил из класса, вопя, что его хотят убить. Великих князей подвергли экзекуции. Я поехал на Кавказ. Если бы кто-нибудь из них проболтался, что я видел бомбу…

– А как же история с запертым государем?

– Было и это, – кивнул Шурка. – Двумя месяцами раньше. Меня простили.

Друзья помолчали. После услышанного Воронцов понимал, почему Христофорыч за все годы знакомства так мало распространялся о службе при дворе. Подобные истории способны подорвать уважение к царской семье. У всех на слуху было прекрасное воспитание, которое Екатерина II дала старшим внукам. Трудно поверить, что с младшими поступали так жестоко. Граф вспомнил свое детство при кротком родителе и любимой сестре, на них даже голоса не повышали! Значит, ему повезло больше, чем великим князьям?

– Говорят, этот Николай Павлович груб, – осторожно спросил он. – Просто солдафон какой-то. Теперь я не удивляюсь.

– Что есть, то есть, – кивнул Бенкендорф. – Никс упрям, заносчив, вспыльчив и не умеет контролировать себя. Но, с другой стороны, много проку от любезности нашего государя? Боюсь, что вежливость не позволит ему возражать союзникам на конгрессе.

– А Константин…

Христофорыч остановил Воронцова жестом.

– Миша, я очень прошу. Врать тебе я не привык. А говорить правду… Поверь, Николя – хоть грубиян, но честный малый и не без сердца.

Позднее граф не раз вспоминал Шуркины слова, когда доходили известия о заграничном путешествии царевичей. Прошли три года, и вот Христофорыч собственной персоной шел по улице Шуазель явно в поисках особняка Воронцова.

Париж

Для начала Михаил Семенович выругал друга за то, что тот посмел остановиться не у него, и потребовал немедля перевезти вещи. Шурка согласился не без колебаний, поскольку имел к первому министру Дюку Ришелье секретное поручение. Но, в конце концов, жить в доме, где тебе рады, всегда лучше, чем во дворце, где едва терпят.

– Я думал, ты в Мобеже, – оправдывался Бенкендорф. – Так зашел, посмотреть. Ришелье назначил мне встречу на вечер. Может быть, прогуляемся хоть куда-нибудь?

Ни одни глаза в мире не могли так трогательно умолять о самых простых вещах, как эти выцветшие осколки чухонских небес. Михаил отложил дела – впрочем, не самые важные – и сподобился выбраться с Христофорычем в Булонский лес. Меньше всего тамошняя растительность напоминала дубравы в русском понимании слова.

– А лес-то где? – осведомился Шурка, вылезая из коляски. Вокруг простирались ровные дорожки, обсаженные каштанами, старые вязы, под которыми на траве за узорными скатертями восседали целые семейства парижан. Девочки в бантах весело махали ракетками, подбрасывая пернатый волан. На чугунных скамейках в тени кустов жасмина бабушки, неспешно шевеля спицами, вели с поседелыми ухажерами разговоры о счастливых временах, когда еще не было ни якобинцев, ни русских, а их величество Людовик… тут назывался номер и рассказывался милейший анекдот, полный тонкой иронии, совершенно чуждой новому поколению.

– Если ты ожидал попасть в чащу с медведями, то должен тебя разочаровать, – хмыкнул Михаил.

– Ну, мы и не охотиться пришли, – примирился с окружающим Бенкендорф. Он вообще принимал мир таким, какой есть. Это экономило массу времени и душевных сил. После Вены они с Воронцовым не виделись. Теперь Шурка размахивал руками и рассказывал о множестве личных и служебных неприятностей. В целом он был благополучен: женат и при новой должности начальника штаба гвардии. Но детали…

– И вот я снова подал рапорт с предложением создать Жандармский корпус, – жаловался Христофорыч. – Никакого ответа. Обидно! Когда мне отказали в восемьсот седьмом, я понимал: война, свободных офицеров нет. Но сейчас все выходят в отставку. Многие бы захотели…

В 1807 году, когда наши отношения с Францией были фальшиво теплы, группа русских офицеров побывала в Париже, чтобы по благодушному разрешению Наполеона изучить работу его военного министерства. Каждый вывез свое. Петрохан преисполнился уважения к интендантской службе противника. А вот Бенкендорф положил глаз на жандармов. Вернувшись домой, он взахлеб рассказывал, сколько пользы в провинции приносит корпус. Взбаламутил массу народу и подал на высочайшее имя рапорт. Документ остался без последствий.

– Я в толк не возьму. Дело полезное. Я говорил с Сергеем Волконским. Вы друг друга не любите, но он благородный человек и готов служить. Государь твердит о реформах. Ясно, они не всем понравятся. За войной лишь было отложено. Но теперь ждем-с. После его обещаний в Польше даровать конституцию многих чуть паралич не разбил. Он кем думает на местах помещиков в чувство приводить? А их с крестьянами за шивороты растаскивать? Ведь нет гарантии, что наши лапотники обрадуются государевой liberté.

– Шура, милый, – мягко остановил друга Воронцов, – я не знаю, о чем думает государь. Но искренне тебе не советую связываться с Волконским и с людьми, которых он рекомендует. Хотя бы потому, что это будут не твои, а его люди.

– Вот еще досада, – продолжал Христофорыч. – Киселев хвалил мне полковника Пестеля. Малый написал целый трактат об устройстве жандармерии. Умно. Дельно. Правда, несколько мрачновато. Все размышления клонятся к карам небесным. И народу слишком много хочет. Не корпус – целая армия. С кем воевать? Однако парень с головой. И я не могу его взять! Некуда. Таких много, они хотят трудиться над исполнением обещаний государя. Все в нетерпении. Это может плохо кончиться.

– А ты с Денисом говорил? – осведомился граф. – У него масса мыслей на сей счет.

– Не говорил и не буду, – вдруг обиделся Бенкендорф. – Врун. Ты читал его мемуары? Он половину подвигов моих улан приписал своим гусарам. И ничего. Все от его галиматьи в восторге! А на мои записки никто внимания не обратил!

Авторское самолюбие Шурки страдало. Он был первым, кто догадался написать о двенадцатом годе и опубликовал воспоминания в «Военном журнале». Однако немецкая пунктуальность помешала ему как следует наврать. Сухо, точно, страшно.