Ольга Елисеева - Париж слезам не верит [litres]

«Не стоило отказываться от контрибуции», – с раздражением подумал Арсений.

– В угоду этим настроениям император и приказал Главному штабу составить план возможных действий против Турции. – Нессельроде встал и прошелся по кабинету из угла в угол. – Излишне говорить, что сию бумагу он рассчитывал положить под сукно. Но уже сам слух о наших военных приготовлениях отчасти успокаивал мнение света. Противостоять ему открыто, изнутри страны, для правительства чревато потерей поддержки. Другое дело, когда критика придет из-за границы. Например, из Германии. У нас разрешены немецкие газеты, а общество легко меняет свои суждения под впечатлением от пары-тройки публикаций в европейской печати. Через них Министерство иностранных дел осуществляет свое влияние. Вам кажется, что вы раскрыли заговор. А на самом деле – лишь приподняли покров над тайными пружинами моей работы. Этот покров лучше опустить обратно. Вы умный человек и должны понимать: государю нет дела до того, как именно будет осуществлен нечаянный выход сведений на поверхность. Исчезновением ли бумаг, прямым ли подкупом газетчиков. Августейшее лицо всегда выше таких мелочей. На сей раз я воспользовался своей племянницей и тем, с позволения сказать, кавардаком, который существует в доме у князя Петра Михайловича.

– Это низко, – заметил Закревский.

Нессельроде пожал плечами.

– Разве государь хоть словом упрекнул Волконского? Хоть раз напомнил о злополучном плане? Вас это не насторожило?

Арсений вынужден был признать, что уже ломал голову над этой загадкой и не находил решения. Ему тем неприятнее было слушать статс-секретаря, чем больше слова того походили на правду.

– Повторяю, господин генерал, я не хочу иметь вас среди своих противников. Вы действовали напористо и умело. Я предпочел бы больше не подвергать архив министерства столь пристальному интересу с вашей стороны. Обнародовав свои открытия, вы не повредите мне у государя, но можете сильно повредить во мнении света. У всякого есть своя цена. Чего вы хотите за молчание?

Пухлые губы генерала дрогнули в усмешке.

– Я полагал, что это голова прекрасной принцессы на блюде, усыпанном лепестками роз.

– Красиво, – оценил Карл Васильевич. – Но политическое убийство – не мой метод. За этим прошу покорно к господину Каподистрии и его разбойникам. Освобождение принцессы из лап злобного Карлика – лишь цена вашего приезда сюда. Я же спрашиваю о большем.

Закревский задумался. Ему доставляло истинное удовольствие держать паузу, наблюдая, как Нессельроде выжидающе смотрит на него.

– Меня не слишком интересуют деньги, – протянул генерал. – Во всяком случае, из ваших рук. Я предпочел бы кое-какую информацию. И чем откровеннее вы мне ответите, тем с большим основанием сможете положиться на мое слово.

Нессельроде насторожился.

– Сведенья сведеньям рознь. Есть такие, которые я ни при каких условиях не смогу…

– Оккупационный корпус, – отрезал Закревский. – Его решено вывести раньше срока? Почему?

– На кону стоит вхождение Франции в Священный союз.

– А зачем понадобились слухи о ненадежности войск? Об упущениях дисциплины? О якобинском духе?

– Разве всего этого нет? – прищурился Карл Васильевич. – Дело вновь в общественном мнении. Публике лестно тешить самолюбие мыслью о победе. Если государь решит выводить корпус на два года раньше срока, в этом увидят ущерб нашим интересам. Если же при дворе, в Военном ведомстве и в свете укрепится мнение, будто корпус ненадежен, будто он разлагается под влиянием красивой жизни и вредных идей, его вывод произойдет под благовидным предлогом, и его величество останется незапятнан. Мне искренне жаль вашего друга Воронцова. Но ничего нельзя поделать. Такова воля свыше.

Нессельроде возвел очи горе и потыкал пальцем в потолок, как если бы Александр Павлович занимал у него мансарду.

– Значит, корпус будет принесен в жертву общественному мнению, которое вы сами же и создаете? – уточнил Закревский.

– Именно! – Карл Васильевич пришел в восторг от его догадливости.

– И куда, с позволения спросить, честному человеку податься? – ядовито осведомился генерал.

– А где вы видели честных людей? – парировал статс-секретарь. – Кто нынче честен? Ваша приятельница Толстая? Вы, который забрались в мои дипломатические документы? Ваш начальник, соблазнявший юную девушку при больной-то жене? Или Воронцов, встречающий каждое приказание из Петербурга остротами в адрес императора?

Генерал не ответил. Он сознавал справедливость упреков Нессельроде и вместе с тем всей душой противился тому, чтобы считать себя одного с ним поля ягодой.

– Арсений Андреевич, – взмолился Карлик. – Ведь мы договорились? А? Отпустите душу на покаяние.

– У вас есть душа? – Закревский поднял бровь.

Хозяин дома сухо рассмеялся.

– Некий суррогат, ваше высокопревосходительство. Некий суррогат.

– В таком случае я хотел бы забрать Аграфену Федоровну и откланяться.

– Сию секунду, – Нессельроде поднял со стола колокольчик и позвонил. – Ее сиятельство рассматривает мои орхидеи. Очень капризный, знаете ли, цветок. Растет во влажной духоте. Требует постоянного тепла и ухода… Совсем как наша знакомая.

Не дождавшись слуг, статс-секретарь сам отправился за мадемуазель Толстой и через несколько минут привел ее, вручив огромный букет ярко-белых в малиновую крапинку орхидей.

– Надеюсь, пребывание в моем доме не оставило у вас дурных воспоминаний?

– Нет, – огрызнулась Груша, стараясь оттолкнуть от себя букет. – Только тот способ, которым ваши лакеи затолкали меня в карету на Невском, когда я смотрела на акробатов.

– Прискорбно, дитя мое, – не смутился Карлик. – Высокородной даме не стоит смешиваться с уличной толпой. Вперед будьте осмотрительны. Как говорят: береги платье с нову.

Арсений постарался как можно скорее увести Толстую. Рассыпаясь в любезностях, Нессельроде проводил их до самой кареты и все-таки впихнул цветы.

– Прощайте, несравненная. Я буду вечно помнить день, когда ваша божественная ножка касалась ступеней моего дома.

– Аминь. – Закревский захлопнул дверцу экипажа, крикнул: «Трогай!» и поднял глаза на Аграфену. Та сидела напротив него ни жива ни мертва.

– Сударыня, я…

Грушу качнуло вперед, и она повисла у него на шее.

– Вы все-таки приехали! Я думала после всего… вы не захотите! Сеня, простите, что я вам наговорила. Я скверная. Пожалуйста, не надо меня судить. Мне самой плохо.

– Да я знаю. – Он с усилием оторвал Аграфену от себя. – Неужели вы думаете, что я возился бы с вами, если бы вы для меня ничего не значили?

Толстая просияла.

– Я знала! Знала! Вы славный! Вы гораздо лучше всех!