Борис Акунин - Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец

Членов этой многочисленной национальной общины старались не выпускать из мест компактного проживания — словно это были носители какой-то заразной болезни, подлежащие карантину. «Черта оседлости» все время ужималась, и даже внутри нее евреям разрешалось жить только в городах и местечках. За пределами «оседлости» могли селиться только евреи определенных профессий, причем эти правила еще и произвольно менялись. Например, в 1891 году вдруг постановили убрать из Москвы всех евреев-ремесленников — и выселили 17 тысяч человек. Избирать евреев в городские думы с 1892 года воспрещалось. Включать в состав присяжных — тоже.

На низовом уровне государственный антисемитизм откликался еврейскими погромами, которые становятся позорной особенностью российской действительности. В международном глоссарии немного слов русского происхождения, и одно из них — «pogrom». Официально эти стихийные акты насилия были запрещены, но у любителей пограбить сложилось твердое убеждение, что на подобного рода буйство местные власти смотрят сквозь пальцы или даже втайне его поощряют (что в некоторых случаях было правдой). После нижегородского погрома 1884 года губернатор Баранов в своем донесении недвусмысленно сформулировал это: «…В народе сложилось убеждение в полной безнаказанности самых тяжелых преступлений, если только таковые направлены против евреев».

Победоносцев называл всё это «борьбой с тихим наступлением еврейства». В ответ одни евреи «тихо отступали», то есть навсегда покидали Россию, другие — в основном образованная молодежь — переходили в «громкое наступление», включаясь в революционное движение.

Новым направлением имперской национальной политики были усилия по русификации областей, на привычную жизнь которых не покушался даже Николай I, вполне ими довольный: Прибалтики и в особенности Финляндии, которая выбивалась из общего строя российских владений своим автономным статусом. Великое княжество существовало на основе самоуправления, содержало собственное войско, выпускало деньги и — о ужас — даже имело парламент (сейм).

«Приручение» Финляндии официально именовалось унификацией местного законодательства с российским. В ходе этого процесса великое княжество лишилось таможенной автономии, денежной системы, делопроизводство теперь предписывалось вести на русском языке.

В 1891 году вышел специальный манифест, объявлявший, что будут проведены «мероприятия», цель которых «более тесное единение Великого княжества с прочими частями Российской державы». На практике это вылилось в ослабление полномочий Сейма, который отныне не мог рассматривать «вопросы общегосударственного значения», да и любые решения касательно самой Финляндии впредь поступали на утверждение Государственного совета и лично императора. В финской историографии этот период называется «Годы угнетения». В результате подобной национальной политики Петербурга в доселе спокойной части империи возникло движение за независимость. Через несколько лет дойдет до того, что финский патриот застрелит русского генерал-губернатора…

В Балтийском крае правительство тоже вдруг озаботилось тем, что эти области живут иначе, чем другая Россия. В 1882–1883 годах сенатор Манасеин, будущий реакционный министр юстиции, был отправлен ревизовать положение дел в Курляндии и Лифляндии, после чего представил доклад о необходимости «сближения» региона с внутренней Россией. Если до сих пор все административные должности занимали представители местного дворянства, то теперь стали назначать русских чиновников — это квалифицировалось как борьба с немецким засилием. Учреждения должны были перейти на русский язык. В 1888–1889 годах судебная система и административно-полицейское устройство прибалтийских губерний были приведены в соответствие с общероссийскими. Среди остзейских немцев, всегда лояльных империи, никакого организованного протеста не возникло, зато начался национальный подъем у латышей и эстонцев, поначалу воспринятый в Петербурге как поддержка курса на «разнемечивание». (Как мы знаем, после распада романовской империи «разнемеченные» провинции с энтузиазмом отделятся от России и провозгласят независимость.)

Религиозная политика (а это была именно политика) консервативного правительства велась не менее бесцеремонно. «Иноверцы», «инославцы» и всякого рода религиозные диссиденты в России стали чувствовать себя нежелательным элементом.

Тяжелее всего приходилось католическому духовенству западных областей, поскольку там администрация и православная церковь вели двойную атаку, каждая со своей целью. Была закрыта бóльшая часть монастырей, запрещалось строить новые костелы, многие священники находились под полицейским надзором. Периодически организовывались показательные кампании по переходу местных жителей в православие, и каждое такое событие праздновалось с большой помпой. К правящей церкви присоединились чехи, жившие на Волынщине, затем часть эстонцев. Впрочем, реальные цифры были невелики — несколько тысяч человек.

Начались новые преследования раскольников-беспоповцев. Особенную же нетерпимость власть проявляла к сектантам, расценивая этих русских людей как вероотступников, предателей православия.

Миссионерская деятельность, направленная на крещение «язычников», всячески поощрялась Синодом, а затем начальство зорко следило за тем, насколько старательно новообращенные придерживаются христианства. В 1892 году было затеяно «Мултанское дело» о том, что удмурты якобы совершают человеческие жертвоприношения. Оно находилось на особом контроле у императора и Победоносцева, хотя обвинения были дикими и полностью сфабрикованными. Понадобилась широкая общественная кампания, растянувшаяся на несколько лет, чтобы обвиняемых оправдали.

Мултанское дело: обвиняемые и защитники. Фотография

Заметный культурный деятель того времени князь С. Волконский в своих воспоминаниях дал весьма красноречивую оценку официозного национально-клерикального духа победоносцевской эпохи: «Смешение принципов национального и религиозного достигло последних пределов уродства. Только православный считался истинно русским, и только русский мог быть истинно православным. Вероисповедной принадлежностью человека измерялась его политическая благонадёжность. Ясно, что такое отношение к важнейшим вопросам духовной жизни низводило их на степень чего-то служебно-зарегламентированного, в чем проявлению личности не было места и в чем открывался необъятный простор лицемерию. Я не могу иначе назвать всю тогдашнюю систему как школой лицемерия. Это было политическое ханжество, в предмет которого никто в душе своей не верил». Может быть, в это верил только Александр Александрович Романов. Во всяком случае не Победоносцев. Константин Петрович был человеком умным.