Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Нет, Витек. Господь бог грустно усмехнулся и подумал: «Не удалось мне с Адамом и Евой, так надо дело поправить. Попробую снова — с Лизой и Коропкой». Эх, вижу, что ты, Витек, ничего не вынес из моих лекций и что историю ты изучал без всякой для себя пользы. Не заметил гетерогенности целей и вредности монополий? И ты думаешь я согласился бы неосторожно стать Адамом и один отвечать за весь род людской? Разводить этаких Коропок? Вздор, друзья мои. Господь бог с отвращением отказался от этои мысли. Смотрит — идут Виктор и Тао, славная такая пара…

— Но мы с Витеком не сходимся характерами! Витек уверяет, что я ему напоминаю кабаргу, что во мне есть какие-то невыносимые черты давно вымершей фауны.

— Ах он свинья этакая! Я ему сейчас задам! Доманевский!

— Слушаю, господин учитель.

— Как ты смел, наглец, обидеть Тао Ценгло? Назвать ее невыносимой?

— Господин учитель, она всегда первая задирает…

— Все равно ведь она девочка, а ты ее приравниваешь к животным! Да еще к вымершей древней фауне третичного периода.

— Четвертичного, честное слово! Клянусь свободой, мамонты и кабарги водились в четвертичном периоде.

— Доманевский, не виляй! От последнего ледникового периода прошло больше пятидесяти тысяч лет, а это возраст для девицы из хорошего дома совершенно неподходящий и крайне обидный, ясно? Сию минуту извинись и поцелуйтесь!

У Тао губы обветрены, а целует она так крепко, словно укусить хочет: вот тебе за ледниковый период! И хоть засмеялась потом, Виктор чувствует, что не в шутку она его целовала, не под новый тост Коропки. А Коропка не унимается. Снова наливает. Привык, видно, выпивать у Ценгло. Но пить все-таки не умеет — три рюмки и готов. «Друзья, выпьем за вечную истину, за гетерогенность устремлений, которая свела нас здесь. Да, да! Стремясь к намеченной цели, мы неизменно оказываемся перед явлениями, прямо противоположными нашей цели…»

Алкоголь всегда склоняет Коропку к широким общечеловеческим абстракциям, а в конце концов пробуждает в нем подавленные, неизжитые эротические настроения…

Тао что-то говорит со снисходительной гримаской, а Виктор не слушает — он видит только ее губы, запекшиеся и радостно вызывающие после того поцелуя, похожего на укус. У обоих поцелуй этот остался в крови, жжет и пьянит… А Коропка уже бубнит о том, что было бы, если бы царская призывная комиссия не забраковала его в свое время из-за малого роста. Он служил бы, вероятно, в легионах Довбор-Мусницкого или под командой Ивашкевича оборонял Львов…

Хватит! Все под хмельком, много было излияний и беспечного веселья. Коньяка и мяса наглотались вволю. Спать! Спать!

— Первой будет караулить Тао. Где же Тао?

Виктор застает ее в своем шалаше. Она приводит в порядок постель Коропки, а вместо подушки кладет в головах узелок со своими вещами.

— Пришлось перебраться сюда. Пусть уж будут вместе, раз они теперь муж и жена.

Виктор молча обнимает ее и злым, мстительным поцелуем впивается в раскрытые губы, трепещущие и торжествующие. Она отвечает тем же — целует жадно и так естественно, словно они давно любят друг друга и она — его вторая Ашихэ.

— Ступай, ты сегодня первая в карауле, — говорит, трезвея, Виктор. — На рассвете сменю тебя.

— А если не пойду?

— Тао, у меня голова кругом идет, разве не видишь? Я сейчас не владею собой…

— А мне именно того и хочется, чтобы ты собой не владел… Ну ладно, ладно уж, пойду. Не хочу, чтобы это было в пьяном угаре и при Коропках. Но больше я тебе никогда покоряться не буду, Витек. Никогда!

Шумят деревья. Над шалашом носится ветер, предвещая перемену погоды. Идет подслеповатая октябрьская ночь. В треугольнике открытого входа мигают редкие и тусклые звезды. Где-то высоко по склону бродит олень. Он далеко, и не понять, почему ревет так поздно. Наверно, силен уж очень — не перебесился во время гона и все еще ищет любви. А может, неудачник, не добыл себе до сих пор подруги. Или одна есть, а ему подавай еще другую….

Виктор ловит ухом этот зов запоздавшего оленя с каким-то презрительным удовлетворением и мысленно издевается над собой: «А чем я лучше этого самца? Люблю Ашихэ, а меня влечет к Тао».

Это уже не смутные догадки и не тайные чувственные желания, на которых он нередко ловил себя. Он спешил их подавить, уверенный, что Тао для него только добрый товарищ. Теперь было ясно, что это и раньше таилось в нем. Потому Тао всегда так раздражала его, отсюда их вечные стычки и ссоры. Очень простая подоплека! И сейчас он лежал как в огне, вдыхая запах Тао, шедший от узелка с ее платьем, и все в нем бродило. Он страстно желал Тао. Что это, любовь? — спрашивал он себя. Или так только, голод, как у оленя? А олень все кричит, проклятый!.. И что такое, собственно, любовь?

«Не знаю я, Вэй-ту, что говорит мужчина, когда берет женщину. Может быть, всегда одни и те же слова?..»

Может быть. Откуда ему знать? Он обладал одной только Ашихэ. Встретил ее в тайге, где не было никакой другой. Они пережили вместе голод, борьбу, скитались, были на волосок от смерти — как же им не любить друг друга? И он до сих пор думал, что Ашихэ его единственная любовь. А если нет?.. Если это только случайность? Вот теперь он встретил Тао. Она тоже хорошая, красивая, она молодчина. Она тоже с ним вместе голодала, страдала, скиталась, была на волосок от смерти. Это не могло не сблизить их. Не их это вина, не их воля. Наступит ночь, когда они с Тао окажутся на одной постели, и все начнется снова. Те же слова, ласки, споры, открытия и блаженство?

Во всем этом — путаница чувств, непроходимая, как тайга, и жалкий самообман, и нечистое дьявольское любопытство: а вдруг с этой все будет иначе?

Так Виктор пролежал, не сомкнув глаз, до рассвета, потом встал, чтобы сменить у костра сонную, падавшую от изнеможения Тао, и сам стал караулить. Наступали самые опасные часы, когда лес просыпается и может появиться не только зверь, но и человек.

Вокруг было тихо и все бело от изморози. Струя дыма стояла в воздухе штопором, почти неподвижно. Но когда рассвело, из-за гор подул легкий ветерок и теплые, пушистые облака спустились ниже, окутали небо и тайгу. Из ущелий, расселин, из всех лесных закоулков поднялся туман, и день, с утра морозный, стал промозглым и сырым.

Поспав часа два после еды, они сидели в шалаше — каждый на своей постели — и лениво переговаривались. Виктор, задумавшись, смотрел на завитки коры над головой, Тао штопала разорванную вчера шубейку.

— Через несколько дней, говоришь?

— Да. Три, самое большее четыре.

— А если Рысек ничего не сделает?

— Тогда вернемся с пустыми руками. Будет нам и голодно и холодно, но как-нибудь проживем.

— А я все еще не могу себе представить…

— Чего не можешь себе представить?