Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Другая на твоем месте упала бы в обморок или стала вопить. А ты… — у него чуть не вырвалось «как Ашихэ», но он вовремя прикусил язык. — Ты молодчина. С тобой, Кабарга, в самых трудных переделках не пропадешь.

На этот раз Тао не протестовала против ненавистного ей со вчерашнего дня прозвища. Сегодня оно в устах Виктора звучало лаской и величайшим одобрением.

— Ты мечтала об опасных приключениях — и видишь, мечта твоя сбылась.

— Но я представляла себе это совсем иначе. Пусть бы он сейчас сунулся, этот барс, — уж я бы на нем отыгралась.

— Что же, можем его убить. Хочешь?

Одно мгновение Тао колебалась, потом сказала решительно:

— Да. Но первой стреляю я.

— Ладно. — Виктор зарядил и подал ей ружье. — Первый спуск — пулевой, помни, подводи на полную мушку.

Тао взяла двустволку, приложила ее к плечу, осмотрела, знакомясь с чужим оружием. А Виктор, глядя на нее, спрашивал себя: неужели после только что пережитого страха она готова опять очутиться перед ирбисом?

Он извлек маузер из сломанной кобуры. Теперь она не могла ему служить, как прежде, в качестве приклада. Прежде он соединял ее с маузером и пользовался им как ружьем. Но маузер и без того был надежным оружием — Виктор как-то испытал его в стрельбе на сто метров.

Они с Тао двинулись обратно к склону горы.

— Ирбис уйдет от добычи не скоро, — сказал Виктор. — Мы его еще застанем на месте.

Он объяснил Тао, как надо подходить. Она сосредоточенно слушала. Красиво вырезанные ноздри слегка раздувались, а в лице, всегда таком изменчивом и нервном, было сейчас что-то хищное.

— А куда ты советуешь целиться?

Можно было не сомневаться, что она не отступит. Она, кажется, думала только об одном: как бы не промахнуться.

— Лучше всего — между глаз. Если он станет к тебе боком, наводи по передней лапе до лопатки — и стреляй в сердце.

— А под ухо можно?

— Можно. Но, собственно, зачем тебе вообще стрелять?

— Как зачем? Не понимаю.

— Мы и так наделали достаточно шуму, а теперь еще стрелять? Это бессмысленно. Кабан для нас потерян — того, что от него оставит ирбис, ты есть не станешь. А нож все равно через день-другой ко мне вернется — пойду туда и найду его. Не проглотит же его эта бестия. Он, наверно, валяется там среди костей.

— Да неужели же мы не рассчитаемся с ирбисом?

— Брось. У тебя не раз еще будет возможность показать свою удаль. Пошли домой!

Виктор понимал Тао, ему тоже было досадно, что упустили кабана. На обратном пути он по привычке осматривался кругом. В этом году кедры щедро плодоносили, и на их орешки сюда сбегались кабаны. В одном месте виднелись отпечатки копыт, в другом — вырванное с корнем и загрязненное деревцо, о которое, видно, чесался кабан. Мох был взрыт — звери искали под ним грибов и личинок. А за кабанами обычно идет тигр. Ирбис — здешний барс — предпочитает высокогорные районы, где охотится за косулями и мелким зверьем. Если он до зимы сошел в леса, значит, здесь очень много кабанов и он подстерегал какого-нибудь молодого и неопытного.

— Знаешь что, на ирбиса мы не пойдем, но если выследим стадо кабанов, можно будет без шума пристукнуть какого-нибудь молодого. Надо только сбегать за топором.

Около полудня Лиза увидела из шалаша, как Тао и Виктор прыгали через ручей и потом скрылись среди деревьев. Она сказала об этом Коропке, который ничего не видел, — он, как всегда, был погружен в прошлое. Через некоторое время Виктор и Тао снова появились на берегу. У Виктора в руках был топор. Лиза окликнула их. Виктор крикнул в ответ, что они вернутся поздно — поблизости залегло стадо кабанов. И побежал за Тао.

— Витек, кажется, за чем-то охотится.

— Ну и пусть охотится. Так вот, князь Подубасов изволил меня заметить…

Лежа на еловых ветках и закрывшись до усов одеялом, учитель в тепле и покое ждал, пока заживут раны на ногах. От огня, от Лизы и воспоминаний словно плыли волны благодатного тепла, никогда не испытанных им волнующих ощущений. Все, что бы он ни говорил, было этой женщине близко и важно, при ней он мог вслух предаваться воспоминаниям, как наедине с самим собой.

— «Смышленый мальчик, — сказал князь. — Он учится?» А отец мой, все так же вытянувшись в струнку, ответил: «Никак нет, ваше сиятельство, средств у нас на это нет». Сама понимаешь — служитель, по-нынешнему швейцар. Пятнадцать рублей жалованья и комната с кухней при учреждении да чаевых немного перепадало — а детей было пятеро… «Так приходи завтра в канцелярию». — «Покорнейше благодарю, ваше сиятельство». И на другой день отцу вручили тридцать рублей на мое обмундирование, визитную карточку князя с несколькими словами, адресованными директору гимназии, и еще прибавку — пять рублей в месяц. Из них он три рубля всегда честно пропивал за здоровье его сиятельства, а два отдавал по назначению — на учебные пособия для меня.

Эти разговоры о нищем детстве, об образовании, полученном благодаря нескольким рублям прибавки к жалованью швейцара по прихоти русского барина, приносили Коропке то облегчение, какое всегда следует за излияниями, и было как бы некоторым реваншем — ведь покойная Сусанна брезговала его стариками и рассказывала знакомым, будто Коропки родом из Буковины, где при Ягелле у них было собственное знамя и они владели городом Коропец. В течение семнадцати лет покорный супруг своим смиренным молчанием вынужден был поддерживать этот миф и терпеть вздорную спесь Корвин-Лонцких, распиравшую их последнюю представительницу. Семнадцать лет она пыталась дотянуть его за уши до своих «идеалов», а у самой вечно сползали чулки, и она даже толком не знала, что такое идеал. Полагала, что идеал — это «настоящий мужчина» знатного рода, красивый, видный, занимающий хорошее положение, герой романов, которые читают дамы ее круга.

И теперь Коропка размышлял о своей ужасной ошибке в жизни и не понимал, как это вышло. Чем привлекла его Сусанна? Громким именем, пышными формами? Или жаль ему было одинокой девушки, жившей в отчаянной нужде в чужом, китайском городе, где шла бешеная погоня за наживой?

Как бы то ни было, Сусанна стала госпожёй Коропка, и оба они не могли этого себе простить. С годами она все более жирела и глупела, росла ее смешная фанаберия и злость. И стыдно сказать — ведь это была единственная женщина в его жизни! Продажной «любовью» за несколько даянов он брезговал и панически боялся заразиться венерической болезнью. А настоящая, честная любовь его обходила — слишком уж он был робок, невзрачен, и чего-то внутри не хватало. Но ведь при всем том он был мужчина, его томили страстные желания, тоска, воображение было распалено, а он киснул, герметически закупоренный в неудачном браке, связавшем его по рукам и ногам.