Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Ты права, некуда. Покойной ночи!

Скоро пришел Виктор, розовый, чисто вымытый. От него валил пар, а волосы заиндевели, так как после бани он еще вывалялся в снегу.

Остановившись на пороге, он даже глаза зажмурил, словно от яркого света, таким чистым и теплым, человечески уютным казалось это новое жилье после дней странствий и ночей под звездным или облачным небом. А запах хвои навевал ему дорогие воспоминания об отцовском доме.

— Ты нарочно принесла эти ветки? Знала, что через несколько дней рождество?

Ашихэ, съежившись, сидела на кане и смотрела на него тревожно, словно спрашивая о чем-то.

— Вэй-ту, я ничего не чувствую…

— Как это ничего?

— Он не отзывается. С утра я все время ясно чувствовала в себе два сердца, а теперь вдруг только одно, мое… Может, с маленьким что-то случилось?

— Ни с того ни с сего? Не может быть. Во-первых, еще слишком рано для каких-нибудь осложнений. Во-вторых, ты молода, здорова… и, наконец…

Утешая ее так, Виктор в первый раз по-настоящему подумал о ребенке. До этих пор он только знал, что ребенок когда-то там родится. Оказывается, что не «когда-то», что он уже сушествует. То тревожит, то радует их, властно входит в их жизнь новыми чувствами и ощущениями.

— Не с кем мне посоветоваться… Ни одной пожилой женщины. Я бы у нее спросила: когда ребенок отзовется, он уже потом все время дает знать о себе? Или, может, бывают перерывы, может, он дремлет иногда?

— Как я могу это знать, дорогая моя, как могу знать? Он сел у ее ног, целовал ее колени:

— А знаешь, Ашихэ, моя мать вспоминала, что с ней так же было, когда она ждала меня.

— В самом деле?

— Честное слово. По ее словам, я ужасно лягался, а потом по две недели и больше лежал смирнехонько.

— Так это, может, у нашего наследственное? А меня мучил страх, какая-то непонятная тревога… Наверно, потому, что я так долго ждала тебя.

Они нескоро уснули этой ночью.

Огонь в кухне давно погас, да и из окна наверху ни один луч света не проникал в темноту их комнаты. Было тихо, весь дом спал. Виктору показалось, что и Ашихэ сморил сон.

За перегородкой не слышно Лизы и Леха. Видно, спят и они. Виктор живо представил себе, как Коропка уткнулся под мышку к Лизе, выставив только острый носик, точно сурок из теплой норы. Только сумрачного лица Багорного никак невозможно было себе представить блаженно успокоенным. Багорный страдал бессонницей и по ночам лежал, глядя в одну точку своими ястребиными глазами. Что он за человек? Прометей? По-гречески имя это означает «вперед смотрящий»… Коропка говорил, что был еще Эпиметей, забытый всеми брат Прометея, смотревший назад, в уходящее прошлое…

Вот Швыркин — тот совсем другой человек. Он способен плакать от радости или отчаяния. У него бывают сны фантастически-красочные, и днем он еще помнит их и вновь переживает наяву. Ему снится родина, то светлая, то жестокая, снится его жена Нюра, «товарищ доктор», за которой он пошел в лагерь за Байкал. От своих они бежали, а к японцам не пристали и укрывались в глухой деревушке в низовьях Муданьцзяна; там он, Виктор, и встретился с ними. Позднее японцы их там схватили и после нескольких месяцев тюрьмы отправили с партией осужденных строить форт. Иван бежал, а Нюре не удалось. Она осталась в арестантском бараке на «Домни».

У каждого из обитателей дома были свои заботы, и ночи их были похожи на их жизнь. Виктор словно видел сейчас их всех. Алсуфьев спит на боку, скорчившись, и бормочет что-то бессвязное, а Люй Цинь лежит навзничь, сложив руки на груди, с видом человека, который обрел покой среди мирской суеты. Спит его сердце, вместилище радости, спят легкие, местопребывание печали, и бессмертный дух Гун, перешедший в него от отцов, уже только тоненькой нитью соединен с его смертной и чувственной душой, унаследованной от матери. В любое время может наступить момент, когда Творец Перемен решит, что делать с Люй Цинем. Быть может, он превратит его в мотылька, а может, в жабры рыбки или в дрозда, вроде Гу-эра, который дремлет сейчас на жердочке, спрятав клюв под крыло.

Виктор мысленно переходил от лежанки к лежанке, но над всем неизменно витал образ Тао. Она шла перед ним и так же, как он, наклонялась над каждой постелью. Он не смотрел на нее, боялся заглянуть ей в глаза, чтобы не увидеть в них тоску, и боль, и горький укор — ведь он, хоть и без вины, был виновником ее страданий. Это не могло длиться долго, они уже дошли до предела.

Воображение рисовало Виктору пещеру Видений, свет фонаря. Вот потревоженные тени сталагмитов заметались, как летучие мыши, и за ними открылась зеркальная гладь подземного озера. Он с кувшином в руках стоял на коленях у воды, такой прозрачной, хотя озеро было глубокое, и никому еще не удалось измерить, сколько саженей до дна. Окаменевшая глыба, похожая на зеленоватую раковину, нависла над водой в том месте, где стояла Тао. Голос Тао ломался от душевной муки, в нем звучала раздирающая жалоба:

«Витек, а ты понимаешь, что я пальцы себе изгрызу, воображая эту вашу ночь?»

Погруженный в свои думы, Виктор ощутил вдруг щекочущее прикосновение ресниц к своему плечу.

— Чего ты там глазами моргаешь, чернушка? Я думал, ты спишь.

— Я еще забыла тебе сказать, что приходила Тао.

— Вот как?

— Да. И мне кажется, что не просто так она зашла…

Ашихэ пересказала Виктору весь свой разговор с Тао.

А он, слушая ее, все еще видел перед собой Тао на самом краю озера и глыбу, повисшую над кристально прозрачной глубиной.

— …пожелала мне доброй ночи и ушла. Может, у нее что-то на душе? Надо будет утром спросить.

— Ни о чем не расспрашивай, родная. Тао — человек прямой. Если ничего не сказала, значит, ей нечего было сказать.

И после паузы добавил:

— Надо уважать молчание. А гребень возьми. Подарки не навязывают.

Тихий плеск, разбежались круги на гладкой поверхности озера — и все. Она падает, падает, идет ко дну. Только голос трепещет болью во тьме, но и он сменится молчанием.

Люй Цинь подошел к стене, на которой, как во всякой лесной фанзе, висел китайский календарь. Вчера забыли сбросить прошедший день. Люй Цинь передвинул шарик, и китайцы увидели на календаре шестой день дун-чжи. А поляки спохватились, что сегодня двадцать первое декабря, и тут же стали совещаться, как отметить рождественский сочельник. Не украсить ли елку? Тем временем Багорный, Ашихэ и Мо Туань о чем-то усиленно шептались, близко придвинувшись друг к другу.

Было это за обедом.

А вечером, как всегда после ужина, сидели в общей комнате. Обсудили, кого и когда отправить в город закупать все необходимое в новом доме. Потолковали о том, о сем — что сделано уже и что еще можно сделать общими силами. Создавалась коммуна. Не все, правда, мирились с этим словом, но все понимали, что только их сплоченность — залог некоторого будущего благополучия. И мечтали вслух, сидя вокруг стола.