Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Алсуфьев выглянул в оконце, матовое от утреннего тумана. «Должно быть, это Виктор убил еще одного оленя», — подумал он и снова углубился в чтение.

То, что он читал, занимало его больше всех выстрелов на свете. В книге речь шла о расщеплении атома.

Потрясенный, он еще раз посмотрел на обложку — не ошибся ли? Нет, издана книга совсем недавно, в феврале 1939 года в Париже. По крайней мере для жителя тайги это новинка.

Некий Фредерик Жолио-Кюри посвящал профанов в непостижимые, казалось бы, тайны ядерной физики, делая это в такой доступной форме, так просто, как некогда писали в «Задушевном слове» или «Ниве» об устройстве локомотива.

«Нейтрон-снаряд вызывает в массе урана первое расщепление ядра». Алсуфьев сдвинул брови, стараясь припомнить, кто такой Жолио-Кюри. Кюри?.. Муж Марии? Не может быть! Во-первых, того звали Пьер, во-вторых, он давно погиб под колесами — кажется, его лошади понесли.

Нет, этого Фредерика он никак не мог припомнить. Так же как и других ученых, чьи имена были приведены в книге.

Кроме Резерфорда, разумеется. Нельзя забыть человека, которого считаешь своим учителем. Резерфорд был великим ученым уже тогда, когда он, Павел Алсуфьев, еще сидел на школьной скамье. А Жолио-Кюри, Ферми, Андерсон, Юри, Кокрофт, Уолтон… Новые имена, новые светила. Целое созвездие: Чедвик, Ган, Штрассман, Мейтнер, Пикар, Ван де Грааф, Иваненко…

А может, это Фрол Иваненко? Он расхохотался при одной мысли, что их университетский ночной сторож, который после революции стал «товарищем комендантом», мог первый выдвинуть гипотезу протонно-нейтронного строения атомного ядра. Нет, конечно, этот Иваненко — какой-нибудь эмигрант. Во всем созвездии — один русский. Что ж, и то хорошо.

А могло быть иначе… Это было так возможно! Если бы только тогда, в восемнадцатом году, не выключали электричества и если бы не было революции…

Обоим им — старику Резерфорду в Манчестере и ему, петербуржцу Алсуфьеву, только что получившему тогда докторскую степень, — пришла мысль бомбардировать ядро азота альфа-частицами. Но на острове, которого не коснулась ни мировая, ни гражданская война, к услугам Резерфорда всегда был ток любого напряжения и вся необходимая аппаратура. А он…

Алсуфьев весь сжался: ох, эта зима семнадцатого года, зима восемнадцатого!

Когда он вспоминал те годы, в памяти прежде всего вставал холод, голод и, наконец, — Иваненко. Иваненко вырастал в символ революции, это революция глядела на него, Алсуфьева, мутными глазами Иваненко, усмехалась, как тот плосколицый комендант.

Приборы? Да, вначале было все, чего душе угодно, Папаша Алсуфьев денег сыну не жалел: умел жить с размахом, да и были средства. Хочешь, сынок, новый трансформатор для университета? Пожалуйста! Другие сыновья тянут у отцов деньги на кокоток, на карты, а ты по крайней мере — на свою лабораторию… Спектрограф нужен? Получай чек. Вакуумная установка? Получай установку!.. Но в конце концов отец стал уже полушутя укорять сына: «Атом атомом, и жертвы для науки — это я понимаю, мы оставим по себе память в нашей alma mater. Но, право, если бы ты содержал самую шикарную кокотку в Петербурге, хотя бы и Зорскую, это стоило бы мне дешевле, чем твои вакуумные установки…» А когда началась революция и фамильные драгоценности пришлось обменивать на дрова, на муку, папа Алсуфьев решительно встал на дыбы: «Хватит! Пусть теперь большевики двигают вперед науку».

Вот как обстояло дело с аппаратурой. А электрический ток? В году семнадцатом и восемнадцатом он был так же ненадежен, как погода. Никогда нельзя было ничего предвидеть. Света ждали, как дождя, гадая: будет или не будет? Вспыхнет вдруг — и уже бежишь сломя голову в университетскую лабораторию. Если не погаснет, пока добежишь, надо было кланяться Фролу Иваненко, чтобы пустил поработать, — «потрудиться для человечества», как выражались в дооктябрьские времена. Ключи от лабораторий хранились у Иваненко — ведь университет тогда был закрыт.

А Иваненко каждый раз объявлял, что все дорожает и, кроме того, он, Иваненко, головой отвечает за все здание. Случись какая-нибудь диверсия — что тогда? Кого засадят? «Сукин ты сын, Иваненко! — скажет народная власть. — Как ты мог покрывать помещичьего сынка?» Ведь с классовой точки зрения Алсуфьев, хоть он и доктор физических наук, — помещик и только. А наука должна теперь стать рабоче-крестьянской.

А когда этому Иваненко сунешь что-нибудь, он, позванивая ключами впускал его в лабораторию с угодливой усмешечкой как пускают какого-нибудь повесу к девке.

Пользуясь его страстью к работе в лаборатории, Иваненко выжимал из него последние деньги, да еще шантажировал, грозя донести, так как из лаборатории якобы пропадает то одно, то другое. И в самом деле пропадало. Фрол сам выносил на рынок все, что можно было выменять на продукты.

Все-таки тогда еще была возможность проводить опыты. И он пробовал бомбардировать атом азота альфа-частицами. А позднее все бросил и ушел вместе с другими в белую гвардию — будь она проклята! Пошел спасать отчизну, культуру, а на деле-то чем кончилось? Тем, что стал «подпоручиком Цып-Цып».

А Резерфорд на мирном острове экспериментировал пока не добился в том самом девятнадцатом году расщепления атома.

Это было очень обидно, но боль со временем утихла, и Алсуфьев снова ощутил ее только несколько дней назад.

В тот вечер он, вернувшись с охоты, нашел в пустой фанзе неизвестно откуда взявшуюся пачку книг. Его это ничуть не удивило. Ведь об этом он просил Багорного, когда тот явился ему в степях Барги, и Багорный обещал.

Из этих книг Алсуфьев узнавал, что за прошедшие годы достигнуто в области физики. И когда наткнулся на сообщение что Резерфорд еще двадцать лет назад расщепил атом, он бросил все книги и научные журналы в угол — так остра была горечь. Он чувствовал себя обокраденным.

Но сейчас он уже опять мог читать, мог думать о мире и о себе более или менее объективно — и не обокраденным себя чувствовал, а разбуженным от долгого сна.

Двадцать два года прошло — и вот теперь он возвращался в мир тех явлений, в которых когда-то так уверенно разбирался, мало того — тешил себя надеждой, что не он пойдет туда, куда они ведут, а они будут следовать за ходом его мысли.

Теперь он читал и глазам не верил — так изменилось многое.

Читал и не понимал. Столько было нового!

Теория относительности господствовала теперь во всем.

Возникла квантовая теория — а в чем же она заключается? Открыт нейтрон. Открыт позитрон. Та ли это частица, существование которой теоретически предсказал еще Дирак?

О космических лучах в те времена, когда он, Алсуфьев, еще учился в университете, знали только то, что они проникают даже сквозь листы стали и олова метровой толщины, а теперь открыты мезоны. И, наконец, открыт дейтерий и тяжелая вода…