Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Виктору стало ясно, что здесь ночью что-то случилось. Может, оленей разогнали волки, а может, и тигр. Во всяком случае, стоять тут и ждать не имело больше смысла.

Он направился к речушке, которую Люй Цинь называл «Упрямая сестричка». Эта Упрямица брала начала, как и Муданьцзян, в озере и километров через двадцать впадала в Муданьцзян.

А может быть, там, где сливаются Муданьцзян и Упрямица, и прячутся сейчас олени?

Виктору сильно хотелось убить еще одного рогача, чтобы выменять его на халат для Люй Циня. Теплый халат старику очень пригодится. Люй Цинь, конечно, поворчит, когда увидит вышитого на груди феникса, знак мандаринов. Скажет, что это и лишний расход и вообще ни к чему — детские фантазии. Но в глубине души он будет тронут, не может это его не тронуть. Вот уже пятьдесят лет никто не делал ему подарка к Новому году. Алсуфьеву, который жил у него тринадцать лет, это и в голову не приходило. Вероятно, потому, что Новый год здесь празднуется китайский — значит, не совсем настоящий. Или потому, что Люй Цинь китаец? Неполноценный, мол, человек, и, значит, можно не церемониться, обойтись без каких-то там условностей — так, видно, рассуждал Алсуфьев. Он и Люй Цинь жили в одной фанзе, но Люй Цинь был по-прежнему одинок и тосковал по близкому человеку. Только в нем, Викторе, он нашел желанного друга.

И однажды он по-своему высказал это с детской простотой и достоинством, языком старых, позабытых книг:

— С тех пор как ты со мной, Вэй-ту, у меня всегда достаточно мяса. Ты и дров всегда нарубишь, и воды принесешь с озера, а в нашем огороде оставляешь мне самую легкую работу. Когда я выхожу, ты на прощанье заботливо спрашиваешь, куда я иду и не слишком ли далеко. Когда возвращаюсь, встречаешь меня радостью и горячей пищей. Поистине, и в фанзе и на сердце у меня стало светлее с тех пор, как ты со мной, Вэй-ту. Как будто я нашел в тебе сына.

А Виктор слушал и думал: «Полностью заменить ему сына я не могу. Слишком поздно, я никого уже не полюблю так, как любил отца и мать. Но все, что осталось еще в моем сердце, пусть берет. И благодарность мою за его доброту и мудрость пусть примет старый Люй Цинь вместе с халатом, который я ему поднесу, как он когда-то в детстве мечтал, на Новый год. Ведь у китайцев Новый год празднуется в начале февраля, так что времени у меня достаточно и дочки торговца в Ханьшоу успеют вышить феникса — в обмен на оленя, конечно. Только бы попался мне какой-нибудь получше!»

Виктор шел не спеша, как ходят в тайге. То и дело останавливался, застыв на месте, только нос, уши, глаза были настороже по-звериному. Затем шел дальше бессознательно-осторожным шагом, носками беззвучно касаясь земли.

Холодное багровое солнце вставало над лесом — было уже, должно быть, около семи. Виктор посмотрел на часы: они показывали пять. Поднес их к уху — не тикают!

Он хотел их завести, но тут же сообразил, что это ни к чему: ведь он не знает точно, который час. Отныне он не сможет проверять время. Будет его узнавать, как все в тайге, по солнцу, звездам, росе.

Ему стало невыразимо грустно, словно случилось несчастье. Пришлось уговаривать себя: «Эка важность, миллионы людей обходятся без часов и живут же как-то».

Но мучительное ощущение утраты и даже обиды не проходило. И не потому, что мать говаривала: «Если часы останавливаются, не к добру это…» Он таких суеверий не разделял. Но часы — подарок родителей. Он получил их, когда перешел в седьмой класс. И с тех пор они шли превосходно. А вот теперь остановились — и казалось, что с ними замерло все, что еще оставалось от прежней жизни.

Знакомая боль, притупившаяся было в последнее время, ожила с прежней силой.

Стоя на пригорке, Виктор влажными от слез глазами смотрел на лес, на речку, но видел не их, а мать и отца видел, как они уходят, уходят в неведомое, и никакими силами не удержать их. Рвется нить и вместе с нею все, что связывало его с дорогим и близким. Отовсюду надвигается чужое. Что остается у него родного? Только польский язык. Но и тот…

Он задрожал при мысли, что может забыть язык отца и матери.

А это возможно. Уже четыре месяца он не сказал ни слова по-польски. С Люй Цинем говорит по-китайски, с Алсуфьевым — по-русски.

Как живой, встал перед ним отец, и вспомнилось Виктору, как однажды, беседуя с ним у костра, говорил он, усмехаясь своей невеселой усмешкой под густыми усами:

— В ссылке я, Бибштек, годами не слышал польского слова. В тайге, бывало, такой вдруг нападет страх: господи Иисусе, а что, если забуду совсем родной язык? И тогда я, братец, ходил и вслух говорил сам с собой по-польски. Или читал на память из «Пана Тадеуша» — ну, ты знаешь, что. Я ведь только одни эти стихи и помню:

Виктор поэзией не увлекался: его как и греков времён Гомера, рифмы только смешили. И всегда казалось, что звуки передразнивают друг друга и речь рифмованная прихрамывает на один слог — спотыкающаяся она какая-то.

«Пана Тадеуша» он, конечно, читал в школе, это требовалось по программе. И ничего, нравилось, особенно те стихи, где говорится об охоте и о Зосе.

Сейчас он слушал, как звучат они в душе. Они звучали как молитва. В родном языке своем находил он сладчайшую мелодию первых грез, любви, мечтаний, упоительную силу звуков, от которых сердце в груди то замирает, то трепещет белокрылым трепетом тоски. Звуки эти теснились внутри, нарастали, гудели, как орган, и вот уже всего его наполнил хорал родной польской речи, то суровой, то ласкающей, речи такой красивой и богатой, что слишком убогим вместилищем была для нее его память, слишком тесно было ей в нем одном.

Спускаясь с пригорка, Виктор начал медленно читать вслух стихи Мицкевича, которые любил отец:

В осенний лес, догоравший поздним багрянцем кленов и дикого винограда, он бросал эти слова, от которых исходил аромат чего-то самого дорогого сердцу… В них таились образы, которые не рассеиваются, а всегда носятся над нами. Грезы, которые придают нам сил.

Виктор испытывал уже только грусть, ту тихую, кроткую грусть, в которой есть и сознание своей малости и отстранение. Он словно издали слышал, как звучит прекрасная польская речь в этой лесной пуще. И голос его в маньчжурской тайге, как когда-то голос отца в забайкальской, полон был той же тоски скитальца:

У тех, о ком говорится в этих стихах, были по крайней мере родные, соседи. Воспоминания о них, о Польше эти люди унесли с собой в изгнание. А у него, Виктора…