Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Никто ему не поможет, никто не утешит теперь, когда матери нет. Отныне он одинок. Один в тайге, один на свете. И это навсегда.

Сражённый безмерностью своего одиночества, он припал к могиле матери, как припадал к ее коленям в детстве. Хотел в последний раз выплакаться здесь, подле неё.

Когда он уйдёт, на скале, похожей на поднятый вверх сжатый кулак, останется только крест с польской надписью, возвещающей небу и лесам, что здесь, над горной рекой Муданьцзян, в пятом году эры Благополучия и Добродетели правления императора Пу И [5]обрела вечный покой женщина из Скерневиц.

Лазурь неба была пронизана светом и отливала перламутром в этот час полуденного зноя.

А снизу, из зелёной чащи, дул теплый ветер, и, ощущая его под своими распростёртыми крыльями, орел летел, как парус. Его полет, быстрый, легкий и уверенный, был как полет человеческой мысли, которую ничто не может задержать или сбить с пути.

Знакомые картины мелькали внизу, и всё видно было сегодня так же ясно, как всегда.

Отчетливее всего — так как это было высоко на горе, у входа в пещеру, — орел видел семейство тигров. Мать, полулежа, наблюдала, как ее тигрята тормошат еще живого зайца. Когда они общими усилиями прикончили его, тигрица потянулась и широко зевнула, довольная, что можно наконец в блаженной лени греться на солнце.

А тигрята еще поиграли немного, кувыркаясь и живо перебирая лапами, потом один занялся материнским хвостом, другой зашёл за ее спину и принялся лизать затылок, перерезанный багрово-черным шрамом от простреленного уха до лопатки. Рана была пустячная, но болезненная. Пока детеныш вылизывал ее, это, видимо, приносило матери облегчение, но как только он начинал теребить зубами кожу, тигрица мотала головой, словно отгоняя надоедливую муху. Тигренок отскакивал, однако через минуту возвращался, и все начиналось сначала.

Пониже пещеры из-под скалы бил родник. Сверкая в воздухе, струя падала прямо на камень, выдолбленный ею за века в форме чаши, отсюда бежала вниз и устремлялась к реке, то скрываясь в зарослях, то снова ниспадая сверкающими стеклянными ожерельями водопадов до самой террасы, где начинался мертвый, сожженный лес.

Когда-то пожар охватил добрых несколько километров, но через реку перебраться не смог, и река стала, таким образом, границей между жизнью и смертью. На ее низком левом берегу тайга осталась нетронутой и жила во всей полноте своих красок и звуков. Высокая круча противоположного берега уже успела покрыться буйной растительностью, но все плато от прибрежного своего края до подножия горного хребта представляло собой синевато-бурое кладбище. Голые искалеченные деревья, бородатый мох, клочьями свисающий с обрубков ветвей, плесень на замшелых пнях, трупный запах гниения — и вокруг все недвижимо. Тишина смерти.

В кипящем солнечном зное цветущая долина Муданьцзяна лежала истомленная; казалось, жизнь в ней замерла, ничто не шелохнется в этом пекле, ничто здесь происходить не может.

А между тем здесь происходило нечто необычное.

У Тигрового брода, где поперек бурлящей реки через каждые пять-семь метров лежат три каменные плиты (расстояние в самый раз для хорошего прыжка полосатого жителя тайги), вдруг, появились откуда-то люди и сновали по берегу. Одни раскапывали могилу на скале, ища труп. Другие под скалой раздевали кого-то и тщательно осматривали каждую снятую им часть одежды — куртку, штаны, башмаки… Остальные улеглись отдыхать в тени деревьев. Вот один из них встал, поглядел на небо, приставив ладонь к глазам, и вдруг схватил карабин.

Орел ринулся вниз. Крылатой молнией упал в сожженный лес, чуть не напоровшись грудью на верхушки деревьев, и, уже чувствуя себя в безопасности, так как от людских глаз его скрывал теперь край плоскогорья, полетел низко над землей к верховьям Муданьцзяна.

Пролетая над горным лугом, орел увидел человека. Того самого, который дважды спугнул его — сперва на развалинах дома, потом на скале, где умирала женщина. Человек этот лежал в траве и не двигался, но рядом с ним сидела собака, да и ружье было тут же — и стервятник быстро свернул в сторону.

Виктор поднял голову, проводил его взглядом и снова упал на траву, сжав виски руками. Он выбился из сил — ведь второй день на ногах, да и с Ягой пришлось-таки повозиться. Замучился, покуда снес ее на руках вниз со скалы, а потом тащил через реку на другой берег… Бросить ее нельзя было — как можно в тайге без собаки? Он повел ее на ремне, который снял с себя, и все время глаз с нее не спускал, почти не замечая терний и колючек. Боялся, что Яга вырвется при первой возможности, вернется к могиле и будет выть над ней.

Снова невыносимой тяжестью навалилось одиночество. Такая боль, такое отчаяние сжали сердце, что хотелось плакать, плакать, как недавно плакал на могиле. Но слез больше не было. И он только застонал, крепче сжав виски, в которых стучала кровь. Ох, хоть бы его схватили японцы и кончилось бы это поскорее!

Тут теплый язык лизнул ему руку, а потом где-то за ухом он ощутил прикосновение собачьей морды. Что это с Ягой? Раньше она никогда не ластилась к нему. Видно, и она чувствует себя покинутой. Усталая и голодная, от него ждет помощи.

Виктор вдруг вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. В вещевом мешке лежали харбинские баранки и кольцо сухой московской колбасы, купленной у Чурина. Он вез это домой…

Достал всю снедь из мешка и принялся есть, честно делясь с Ягой, — кусок себе, кусок ей. Ел и тупо смотрел вперед, на елань. А как же называется по-польски такая вот лесная поляна в горах? Отец тоже этого не знал и, когда они в прошлом году, охотясь на тетеревов, забрели туда, назвал эту террасу по-русски — еланью. «А там, где елань кончается, — сказал он тогда, — стоит фанза Третьего Ю, ее люди называют «Фанза над порогами»…

«Надежнее было бы укрыться у Люй Циня, но ведь я не знаю, где он живет. Значит, надо отыскать фанзу Третьего Ю. Мы у него раз ночевали, и отец когда-то покупал у него шкуры и панты».

Яга натянула ремень — рвалась к реке. Виктор отвязал ее. Пусть напьется. Ну а если и убежит что поделаешь… Ему все сейчас было безразлично.

Он встал, чтобы посмотреть еще раз в ту сторону, где стоял крест над могилой матери.

Но креста не было.

Виктор тыльной стороной ладони отер глаза — быть может, стекающий со лба пот мешает ему видеть?

Нет, с высокого места, где он стоит, ясно видна скала, до нее по прямой линии не более километра. И на ее ровно срезанной вершине нет больше ни креста, ни холмика! А под скалой видны люди. Какие-то черные фигуры.

Он помчался обратно через заросли терновника, той же дорогой, какой добирался сюда. Через минуту его догнала Яга. Она было забежала вперед, но, оглянувшись на хозяина и увидев, как он бежит — согнувшись, бесшумно, с ружьем наперевес, — сразу замедлила бег и тоже пошла сторожкой трусцой, как на охоте.