Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Сейчас.

В углу стояли два кувшина из ивовых прутьев, обмазанные снаружи смесью глины и звериной крови. В одном из них еще осталось немного соевого масла, другой был пуст.

Крутой тропкой Виктор сошел на каменный порог, какое-то подобие плотины, к речке, через которую Ю перекинул две огромные ели. Речка, приток Муданьцзяна, узкой воронкой вливалась под этот мост и в облаках брызг, с грохотом, как водопад, летела вниз, на второй порог, оттуда на третий, а дальше разливалась уже спокойно по груде камней.

— Голубчик, — сказал Алсуфьев Виктору, когда тот вернулся с кувшином воды. — А не найдется ли здесь какой-нибудь жратвы?

Полулежа, он кивком головы указал на прикрытые дощечками колоды у стены.

Колоды эти были выдолблены внутри, и в них хранились запасы Третьего Ю: мука, бобы и гаолян. А на жерди, укрепленной под потолком, висели полти сушеного мяса, похожие на ремни, и связка чесноку.

— Amico mio! — воскликнул повеселевший Алсуфьев. — Поищи еще, авось найдешь и табак. Царствие небесное отдам за щепотку табаку!

Виктор обошел кан — лежанку пониже стола, занимавшую не менее половины фанзы. На кане ничего не было, кроме шкур, на которых лежал Алсуфьев, и низенькой табуретки, заменявшей обеденный стол. В углу были сложены сети, силки и капканы. На стене маленький алтарь — просто полочка, и на ней медная чашка для свеч, несколько этих коричневых свечек-палочек из бумажной массы, золотистый поясок с изречением Конфуция — и больше ничего.

— Увы, Павел Львович!

— Ну, ничего не поделаешь. Во всяком случае, огонь развести необходимо. Сверши, Витя, этот подвиг Прометея!

Через четверть часа Виктор, вернувшись с вязанкой хвороста и березовой корой на растопку (эти черные завитки, что появляются на березе там, где кора треснула, горят отлично, даже когда они сырые), увидел, что Алсуфьев сидит уже на краю кана и набивает табаком трубку с длинным и тонким чубушком.

— Где вы ее нашли?

— Над изголовьем. Меня вдруг осенило. Полез рукой за эту балку, пошарил — есть!

Не отрывая глаз от табачных крошек на своей ладони, он так бережно, как будто это были алмазы, пересыпал их в трубку из какого-то синего камня. Нижняя губа его жадно выпятилась, пальцы немного дрожали.

Услышав треск огнива, он поднял голову и принял от Виктора горящий кусок коры. Его глаза, темные, с козьим разрезом, светились благодарностью.

Затянулся глубоко, глотая упоительный табачный дым, и от наслаждения даже глаза закрыл.

— Эх, мне бы сейчас еще хоть полшарика!..

Он потер большим пальцем указательный, словно скатывая из мягкого коричневого теста сулящий блаженство шарик опиума.

Потом, очнувшись от задумчивости, посмотрел на Виктора, который разводил огонь, стоя на коленях у печки.

— А ты, я вижу, парень расторопный! И предусмотрительный. Смена белья, компас, котелок и так много патронов — ничего не забыл взять.

— Это не я, это отец позаботился, — отозвался Виктор, хмурясь.

— Тот, которого они увели? Постой-ка, я ведь в сущности еще ничего не знаю. Расскажи, как это случилось.

Виктор не отвечал.

— Ну, что же ты? «Пускай стрелу речи, раз она уже лежит на тетиве». Sсосса! Sсосса!

— Мне скакать не впору… Нельзя ли без острот?

— Извини, это вовсе не остроты, это из «Божественной комедии» Данте. Я ее когда-то знал наизусть. Папаша мой был профессор романской филологии и считался лучшим знатоком Данте. Вот откуда моя — как бы это сказать, — моя дурная привычка цитировать итальянских поэтов.

Он сидел уже рядом, наклонясь к Виктору, этот странный человек в белье, испещренном кровавыми пятнами. Темно-русая голова его уже начинала лысеть от высокого лба к темени, но по краям лысины еще лохматились густые вихры. Издали казалось, что у него на голове выросли крылышки или рожки. Было в этом человеке и что-то шутовское и что-то напоминавшее печального фавна.

— Обыкновенная история, Павел Львович. Я сдал выпускные экзамены и поехал из Харбина домой. А дома уже не было. Развалины еще дымились, и следы поджигателей были свежие. Вот я и схватил рюкзак, подсумок и ружье…

— Это отцовское?

— Нет. Из наших вещей ведь ничего не осталось. Это ружье я привез из Харбина, не зная, что везу. Отец мне велел, как обычно перед отъездом, взять в магазине все, что он заказал. Правда, я догадывался, что для меня куплено ружье, потому что отец обещал, если выдержу экзамены, подарить мне полное снаряжение. Я, знаете ли, с детства умею стрелять — в тайге вырос.

— Да, да, я видел — стреляешь великолепно, дай бог каждому!.. Значит, ты пошел по следу?

— Да. Десять их приходило. Десять японцев.

— А может, маньчжуров?

— Нет, следы показывали, что это люди в японских сапогах. Притом я нашел клочья одежды того солдата, которого сожрал тигр, и еще вот это…

Он протянул Алсуфьеву бляху с обрывком ремешка. Тот осмотрел ее, повертел в руках.

— Номер семьсот тридцать один… Это какая-то воинская часть. Но какая? И где она стоит? Во всяком случае, эта бляха многое разъясняет. Береги ее. И что же было дальше?

— Я нашел мать. Ее ранили во время бегства.

— Она что-нибудь тебе сказала?

— Всего несколько слов. Она уже теряла сознание. Умоляла меня бежать, спасаться. Говорила о каких-то крысах и о том, что японцев навел на след Багорный…

— Вот как! Это становится интересно. Ты говоришь Багорный?

— Понимаете, отец когда-то был с ним вместе в ссылке. И они тогда очень подружились, хотя Багорный много моложе моего отца. Отец помог ему бежать из ссылки. Он, кажется, большевик — впрочем, я ничего о нем толком не знаю.

— Да, это, несомненно, тот самый Багорный… Вот он, оказывается, какой…

— Так вы его знаете?

— Еще бы! В одном университете учились. Ты не думай — я не всегда был такой, как теперь. Хотел преобразить мир… да, да, совершенно серьезно. Видишь ли, я хотел расщепить атом, чтобы освобожденная энергия земли и солнца служила человечеству. Понимаешь, что бы это было? Если бы не революция…

Эх, да что тут говорить! Все пошло прахом… А Багорного я хорошо знаю. Встречался с ним в университете, да и позднее, когда он преследовал нас. Я был в отряде Дикого Барона — слыхал ты о нем. Но его разгромили, мы бросились врассыпную — и напоролись: на эскадрон красных. Эскадроном этим командовал Багорный. Я думал, что он меня расстреляет, как других, а он, каналья, оставил меня в живых.

Последние слова Алсуфьев произнес с такой ненавистью, как будто, даровав ему жизнь, Багорный нанес ему этим тягчайшее оскорбление.

— А где же он теперь, этот Багорный?

— Слышал я, что он у большевиков в большой чести и теперь связался с китайцами. Наверно, он где-нибудь неподалеку, иначе не мог бы навести японцев на след… Ну, рассказывай дальше!