Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Так насмехались они над богиней луны и ее нефритовым зайчиком, что толчет в ступе порошок бессмертия. Немало свечей сожгли они перед алтарем Чан Э, немало «лунных пряников» выпекали к осеннему празднику Луны, однако, несмотря на все это, деревушка их сгорела дотла, ничего не осталось — ни дома, ни родных, ни богов.

Девушки медленно шли под гору, вспоминая про себя последний бой, зарево над деревней и в свете зарева знамя захватчиков, своей белизной словно глумившееся над трупами и пепелищем. Белое знамя с солнцем посредине. Вспоминали павших в бою — тех, кому посчастливилось быть убитыми сразу, и тех, что еще дышали, были в сознании и молили: «Сестра, добей меня, не оставляй здесь живым!»

Они стали взбираться по узенькой тропинке, которую протоптали в камне ноги путников многих поколений и племен — быть может, еще кидане или даже чжурчжэни. Молча миновали придорожный алтарь и ничего не принесли в дар божеству гор, высеченному в скале в образе тигра. Они его не боялись: тигр — не человек, он, напав, не уничтожает всего, он не испакостит всего, чего ни коснется.

Вот и конец перевалу: перед ними вершина и выход из седловины. Две кучи дров сложены посреди этих ворот, овеваемых ветрами с севера и юга.

— Слишком светло. Захотят ли они переговариваться с нами?

— Посмотрим.

Девушки поджигают поленья. Облитое смолой дерево загорается сразу. Вспыхнувшее гривастое пламя рванулось вверх, зашумело на ветру.

Девушки глядят то в одну, то в другую сторону. Они чего-то ждут и с севера, откуда шел их караван, и с юга, куда он направился. Вглядываются.

И вот далеко-далеко на севере замерцала золотая искра. И в противоположной стороне, где лежит озеро Цзинбоху, сверкнула такая же.

Та, что на севере, гаснет, но через минуту вспыхивает еще ярче, разбившись на два огонька. Один исчезает, другой разгорается. Потом оба вспыхивают одновременно — и это повторяется через равные промежутки времени, словно там кто-то, скрытый во мраке, мигает огненным глазом.

— Наконец-то подали голос!

— А что говорят?

— Повторяйте за мной.

Теперь уже только одна из девушек следит за огоньками и диктует:

— Погоня за Среброголовым…

Две другие поднимают на палках щиты из коры, то заслоняя, то открывая огонь костра по мере того, как первая диктует…

Бескрайняя тайга во мраке заиграла огнями. Это сопки сообщали вершинам Чанбайшаня последние новости, а вершины через лысую седловину передавали эти вести на озеро Цзинбоху, чье имя означает «Зеркальные волны», кому-то, кто подтверждал огнями, что он на страже, что он все слышал: погоня за Среброголовым застряла у Оленьей сопки. Шуаньбао разгромлена; жителям всех деревень в шу-хай приказано уходить, деревни их будут сожжены, чтобы партизаны ниоткуда не получали поддержки. Объявлен приказ о розыске: японцы ищут Доманевского Виктора, за него обещана тысяча долларов…

По вершинам, по сопкам плясали огоньки. И рождалась надежда. Не все потеряно! Борьба идет, и есть еще братья.

Огоньки гаснут. Девушки снова одни между тайгой и звездами. Некоторое время они молчат, сидя у костра вокруг котелка с варевом.

Вот заговорила одна:

— Завтра пойду вниз, в Фанзу над порогами. Стану женой Третьего Ю. И всегда буду здесь зажигать огонь.

— А я пойду в Шуаньбао, — промолвила вторая. — Назовусь внучкой перевозчика. Огонь буду зажигать на Оленьей сопке.

— А я, — сказала третья, — буду ходить из поселка в поселок, и слова мои будут безумны, так что прослыву помешанной. Когда наступит пора малой жары [7], я подам вам сигнал с Высокого Коу, в пору большой жары — с горы Лохматой, а в начале осени…

Так сговаривались девушки, где и когда будут подавать сигналы. А пониже того места, где они сидели, из тайги доносился треск, гул, какое-то ворчание. В зарослях можжевельника кто-то ворочался, метался, ища выход своему бешенству. Наконец взревел, и большой камень, словно пущенный из рогатки, стрелой пролетел в воздухе, грохнулся оземь, подскочил и угодил в скалу, склоненную над высохшим руслом потока. Тут сразу с грохотом покатилась вниз целая лавина камней, сметая все на своем пути.

— Что это там, Ашихэ? — всполошилась одна из девушек.

— Медведи свадьбы играют. Сегодня ведь ся-чжи. Забыла?

Они замолчали, прислушиваясь. А там, в лесу, зверь, томимый одиночеством, то бесновался и ревел во все горло, то начинал жаловаться и призывать подругу тоскливым, стонущим воем.

— Любви ему захотелось? Сейчас я ему покажу!

Девушка вскинула винтовку и прицелилась в вынырнувшую из можжевельника темную массу, прямо в косматую голову, поднятую вверх, — медведь, совсем как человек, загляделся на луну. Но стоявшая рядом с подругой Ашихэ подтолкнула ее под локоть, и пуля пролетела выше.

— Оставь! Завидно тебе, что он немного потешится любовью?

— Никакой любви нет, ее люди выдумали.

— Есть она, есть…

Богиня луны, Чан Э, вспыхнула, но не покинула этих девушек, не узнавших еще любви и споривших о том, существует ли она вообще. Девушек, которые в Праздник Лета, когда яд всех гадов и насекомых теряет силу, не сбирали трав, хранящих от ядовитых укусов, а с оружием в руках сторожили зачем-то у костров, неведомо для кого зажженных в глуши горных лесов. Эти странные девушки даже не делали из полыни тигров и не вешали их на домах, чтобы те отгоняли злых духов.

Они видели слишком много несправедливости, преступлений и смертей, как же им верить в тебя, Чан Э, в бессмертие и мирную жизнь? Став бездомными, они потеряли в скитаниях и бога домашнего очага, самого Цзао-вана…

Ты должна это понять, добрая богиня, ты ведь с сотворения мира светишь над этим непостижимым Поднебесным Срединным государством.

«Однако во что-нибудь надо же верить», — скажешь ты. Пусть в лучшее будущее, как верили люди прежде в загробную жизнь.

Слишком долго шла борьба, слишком много жертв — и, несомненно, жизнь в будущем станет лучше. Но что суждено нам, живущим сегодня? Ничего, только борьба и одна лишь ненависть?

Ведь вот неподалеку отсюда тигрица (живая, а не из полыни, чтобы отгонять от дома злых духов), живая тигрица, бережно ухватив своего детеныша за шиворот, выносит его в зубах из пещеры, потому что в последнее время здесь уже стало небезопасно. Тигрица уходит из этих мест, где появились люди, где раздается стрельба и лай собак. Но уходит не одна, а с тигренком. И хотя мускулы за простреленным ухом больно напрягаются от тяжести ее ноши, хотя жжет загноившаяся рана, тигрица упорно несет своего детеныша через кусты аралий, через спаленный лес до самого брода. Тремя прыжками перебирается через речку. Тигренок до сих пор терпеливо все выносил, но при последнем скачке матери взвыл. Она кладет его под скалой, торчащей в воздухе, как поднятый кулак, и вылизывает, ласково и нежно урча… Вот она, любовь!