Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— А остальное вы уже знаете: похоронил я мать и шел сюда, к Третьему Ю. По дороге оглянулся, смотрю — ни креста, ни могилы нет. Вот я и вернулся.

— Та-ак. Что же, Витя, благодарить тебя не буду. Алсуфьев благодарит не словом, но делом. Добро он помнит.

— Полноте, Павел Львович!.. Смотрите, вода вскипела. С чего начнем?

— Со спины.

Он забрался опять на лежанку и осторожно повернулся к Виктору спиной.

— Видишь корку пониже затылка? Вот, вот! Тут больнее всего… Из-за этой ранки я головы не могу повернуть, так что с нее и начни. Только ты легонько, осторожно. Сперва хорошенько отмочи, тогда рубаха сама отстанет.

Виктор приложил мокрую тряпку, чтобы постепенно отмочить засохший на ране струп.

— Больно?

— Нет. Даже приятно. Тепло.

Алсуфьев улегся поудобнее и, уткнув подбородок в ладони, задумался о чем-то. Потом снова заговорил:

— Обыкновенная история, говоришь? Нет, вовсе не обыкновенная. Ты послушай, что со мной было там, за рекой… Больше воды, Витя, и растирай, растирай, только нежно, как будто ласкаешь любимую женщину. У тебя ее не было, говоришь? Не беда, не было, так будет, и скоро будет, это я тебе предсказываю… Да, а со мной вот что приключилось. Весь сезон до середины июня охотился я в тайге за пантами, да не везло. А на обратном пути я к тому же заплутался. Вышел к могилке, но не успел даже разобрать как следует, что ты вырезал там на кресте, потому что по-польски читаю плохо, — как наскочили на меня те и стали допрашивать, откуда я, и что тут делаю, и что видел. Раздели догола, всего обыскали, как будто я бриллианты на себе прячу или какие-то секретные документы. А затем опять допрос: где Виктор Доманевский?

— Как? Обо мне спрашивали?!

— Нет, об императоре Пу И!.. А ты как думал? В конце концов, они же способны рассуждать вполне логично. Могила свежая, в руках у покойницы аттестат ее сына, а бумаги этой у нее прежде не было. Так кто же похоронил ее? Ясное дело: сын. А успела она перед смертью рассказать ему все или не успела? Этот вопрос их сильно тревожил, как я уловил из их разговоров, — настолько я по-японски понимаю. Может, оттого они и хотели меня прикончить. Когда я спросил «за что?», сержант с биноклем подошел и прохрипел мне на ухо: «Хочешь знать за что? Каждый, кто столкнется с отделом Танака, должен умереть»… Тише, Витя! Что с тобой? Не три так сильно!

— Извините, я нечаянно.

— Я же просил прикасаться ко мне бережно, как к любимой. Ну, передохни минутку. Давай подумаем вместе, в чем тут загвоздка. Что в этом деле поражает? Рrimо, ни с того ни с сего приходят ночью к дому какого-то поселенца в двадцати километрах от железной дороги, дом поджигают, а хозяев уводят куда-то. Secundo, сделали это японцы, а не маньчжурская полиция, которую обычно японцы используют в таких случаях. Tertio, когда арестованная убежала и в темноте ее не удалось сразу отыскать, командир отряда, тот самый сержант, оставляет второго арестованного на лесной тропе, а сам, взяв с собой капрала, маньчжуров и проводника с собаками, немедленно идет обратно, преодолев страх перед партизанами, и продолжает поиски. Quarto, они хотят умертвить не только сына, которого не оказалось дома, но и случайного свидетеля их розысков. Знаешь, amico, какой напрашивается вывод? То, что семье вашей стала известна какая-то государственная тайна, военная тайна.

— Какая там еще тайна!

— Этого я не знаю. Но головой ручаюсь, что тайна немаловажная. Я же своими ушами слышал слова «токуму унсо».

— Особый транспорт?!

— Да, если перевести дословно. Чего ты на меня так уставился?

— Мать перед смертью тоже говорила про какой-то «особый транспорт».

— Ну вот видишь! Черт их знает, что это за транспорт, но, summa summarum, я бы теперь за твою голову гроша ломаного не дал. Да и за свою тоже. Особенно после твоей победы у Тигрового брода, где ты уложил на месте сержанта… Нет, мой милый, теперь они будут гоняться за тобой до упаду, всю тайгу переворошат!

— Так что же делать?

— Удирать надо. Удирать как можно дальше. Лучше всего ко мне. Там тебя никто не отыщет. Правда, живу я не один, а вдвоем с одним китайцем, но китаец этот, ей-богу, душой настоящий христианин, хоть и называется Люй Цинь. Ничего другого нам не остается, I amico mio e non della ventura [6]. Да, да, друг мой, судьба к тебе не милостива. Ну, давай дальше, отмачивай теперь струпья под лопатками.

Он опять подставил спину Виктору, а тот, орудуя мокрой тряпкой, теперь уже не сомневался, что его новый знакомый — тот самый человек, который был закопан в землю. Он вспомнил день, когда их в первый раз навестил Люй Цинь. Было это давным-давно, девять лет назад, но Виктор хорошо помнил все. Нельзя было забыть Люй Циня и его рассказ о том, кто жил у него в фанзе.

И сейчас, делая Алсуфьеву перевязку, Виктор мог бы сказать ему: «В тысяча девятьсот двадцать шестом году ты, Павел Львович, убил свою любовницу и бежал к староверам в село Борисовку у станции Ханьдаохэцзы».

Но зачем напоминать человеку о его прошлом?

«В тайге прошлое человека все равно что загробная жизнь», — говаривал отец.

— Ну как, теперь хорошо? — спросил Виктор.

Он продолжал заботливо смачивать струпья на спине этого человека, которого его соотечественники староверы не приняли, потому что он курил табак и крестился тремя пальцами. «И вот, — мысленно говорил ему сейчас Виктор, — пришлось тебе охотиться в одиночку. Но охотник ты плохой, и скоро ты начал воровать дичь из капканов, которые ставил Третий Ю, живший тогда неподалеку от Борисовки. Ю поймал тебя с поличным, созвал своих и учинил над тобой суд, а потом закопал по шею на Тигровой тропе — таков закон тайги. А Люй Цинь как раз в это время шел мимо, пожалел тебя и откопал. Это законами тайги разрешается только при условии, что он возьмет откопанного на свое иждивение и будет отвечать за его поступки. С тех пор ты, мечтавший расщепить атом, живешь у старого человека, который собирает в тайге женьшень, корень молодости… Так что не надо меня жалеть, ибо кого же из нас двоих больше преследует судьба?»

Низко над перевалом сияла луна. Луна Азии, желтолицая и огромная, похожая на гонг из коринфской меди, освещала и противоположный склон Чанбайшаня. В ее свете чернела на перевале фигура человека. Он казался великаном, достигающим головой звезд. И удивительно светлой, совсем серебряной была его голова.

В седловине между горными вершинами неподвижно, словно нарисованный на фоне звездного неба, стоял партизан. Ватник, на плече карабин дулом вниз, патронташ, за поясом гранаты. Японский — трофейный, должно быть, — шлем откинут на ремешках на затылок. И только развевавшиеся на ветру густые, белоснежно-седые волосы свидетельствовали, что это не бронзовая или каменная статуя, а живой человек.