Никита Тихомиров - Хождение в Похъёлу

Каукиварри огладил бороду, задумчиво почесал нос, склонил голову на левое плечо, потом на правое. Пойкко наблюдал за ним, догадываясь, зачем собирался исавори искать знающего человека.

— Я и не знал, что ты был помощником ноия, — наконец заговорил он, выдержав долгую паузу. — Про тебя всё больше смешного рассказывали.

Тыйхи вновь забулькал.

— Смешное — не худое! — проговорил он, ухмыляясь в бороду. — А то, что помогал ноию — правда. И учился у него. Только вот люди не замечали. Ты не страшись. Помогу ли — не ведаю. Но точно не наврежу. Расскажи, может, сгожусь на что.

Над костром повисла неловкая тишина. Пойкко, боясь пошевелиться, чтобы ненароком не нарушить её, напряжённо ждал решения исавори, переживая внутри и боясь показаться их новому знакомцу недотёпой, который, по собственному недомыслию, чуть не угодил в лапы к медведю.

— Хорошо! — исавори встряхнул головой и устремил на горбуна решительный взор. — Слушай…

Пойкко весь подобрался и обратился в слух. В каком свете представит исавори перед этим странным человеком всё произошедшее?

Тихо дотлевали головёшки в затухающем кострище. На потемневшем небе проступали звёзды. Комары попрятались в болотной осоке и больше не досаждали тихо сидящим у костра людям. Лица всех троих были задумчивы и спокойны. Даже Пойкко теперь, после рассказа исавори, не испытывал той бури противоречивых чувств, что наполняла его сердце перед долгой дедовой речью. Каукиварри, словно выдохшийся от быстрого бега олень, обмяк и спокойно ожидал, пока Тыйхи обдумает его слова. Последний, глядя куда-то в пустоту, теребил жидкую бородёнку и что-то неслышно бормотал себе под нос.

— Я услышал твои слова, — нарушая безмятежность, тихо заговорил Тыйхи. — И прежде приходилось слышать мне подобное. Медведь — грозный зверь. Не всякий охотник отважится выступить против него. Но люди встречаются с медведем, даже когда не желают того. Некоторых он не трогает, отпускает. Иных же превращает в свою добычу.

Он умолк ненадолго, обдумывая свою речь, а затем продолжил:

— Бывали и вовсе чудные случаи. Медведь похищал ребёнка, уносил его в лес и там оставлял. А после, отыскав малыша, люди долго гадали, почему же зверь не убил его. Всякое думали. Я сам слышал такие истории. Кто-то говорил, что, должно быть, медведь был просто сыт. Кое-кто не верил вовсе. Мне трудно судить. Меня там не было. Такое бывает. Ты хочешь знать, что я думаю?..

Голос старичка окреп. Он отбросил палую ветку, которую, сам того не замечая, крутил между пальцев. Потом уставился на Пойкко.

— Я и раньше, слушая подобные рассказы, долго думал, почему так происходит. Ответа не находил. Но сегодня, когда ты попросил моего совета, я кое-что понял. Не знаю, так ли всё на самом деле, но иного объяснения у меня нет.

Он облизнул пересохшие губы и перевёл взгляд на Каукиварри.

— Иной раз некоторых людей отмечает Изначальная сила. И те, кто сам является сосудом, вмещающим Тайко, чувствуют это. Л’ёкко, юхти, Таапо и иные существа сами наделены немалой толикой Тайко. И они чувствуют её присутствие.

Он умолк. Каукиварри настороженно повернулся к внуку и с удивлением посмотрел на него.

— Да, это всего лишь догадка, но иного я не могу представить. Тайко вездесуща, но в разных существах её присутствие неодинаково: в одних её больше, в других — меньше. В людях её немного, но всё же в некоторых, видимо, больше, чем в остальных. — Тыйхи был непривычно серьёзен, голос его был сухим и вкрадчивым. — Сам человек может и не подозревать, что в нём скопились излишки Тайко. Но духи, хозяева и всякая нечисть чуют это. От того и случаются иногда странные вещи…

— От того медведь не трогает человека, — перебил его Каукиварри.

— Да. Потому и не трогает, — подытожил Тыйхи, вновь просветлев лицом. — Но зверь не распознает Силу.

— Нет, не распознает, — кивнул по привычке исавори, отворачиваясь от внука.

— Только те, в ком пребывает Тайко, видят её в других.

Пойкко обдало холодом, а затем окунуло в жар.

— То был не медведь, — торжественно провозгласил Тыйхи, привставая с земли.

— А сам Таапо, — закончил за него Каукиварри, опуская затуманенный взор к трепещущим в сгущающейся темноте уголькам.

Ночью приходили юхти. Они бродили вдоль кромки непроглядной чащи, выли, трещали валежником, фыркали и сопели. Но никто из них так и не решился ступить на тропинку, ведущую через болотину к обнесённому полусгнившей городьбой святилищу.

Влажный ветер подвывал в глубоких распадках, колыхал косматые рощи низкорослых кряжистых ёлок, стелил на угоре белёсые стебли прошлогодних трав. Высокое лазурное небо, испещрённое разводами облачного невесомого пуха, приглушало яркость свечения весеннего солнца и веяло на просыпающуюся землю тихой печалью. Над плавной линией отрогов, расходящихся на север и юг, парили, купаясь в струях бодрящего ветра, и перекликались печальными голосами птицы света — коршуны, не так давно принёсшие на своих крыльях долгожданное тепло.

Вёёниемин отдыхал, вытянув ноги и облокотившись на торчащий из каменистого пологого склона еловый пень с отставшей и осыпающейся корой. Подставив ветру загрубелое после зимы лицо, он оглядывал громоздящиеся слева отроги и вслушивался в отдалённый клёкот коршунов. Время от времени он подносил к губам зажатый в руке ломоть вяленого мяса и, впиваясь в него крепкими зубами, отхватывал изрядный кусок, а потом медленно жевал его.

Горы уходили в даль, теряли охристо-бурый окрас, наливаясь синевою, и таяли у горизонта. Он оглядывал громоздящиеся, подпирающие друг друга хребты, и сердце его не покидала печаль. Эти горы, эти островки елового леса, разбросанные тут и там на склонах и в лощинах, заросли тальника вдоль громкоголосых ручьёв, всё это было его домом — владениями его рода. И вот теперь он прощается с этой землёй, покидает её и, кто знает, увидит ли когда-нибудь впредь. Ведь вслед за ним пойдут остальные, снявшись с насиженных, веками обживавшихся поколениями предков, земель.

Грусть, словно черви гнилушку, подъедала сердце. Люди все как один так долго ждали весну, надеясь, что вместе с новым солнцем позабудутся тревоги и горести длинной зимы. Но надежды рухнули, растаяли вместе со снегом. Опустела, осиротела родная земля. Ох, Вёёни, оскуделая, умирающая Вёёни!

Он дожевал мясо, хлебнул из бурдюка остатки родниковой воды. Пора было отправляться дальше. Долг звал его вперёд. Вёёниемин повернул голову вправо, туда, где увалы резко обрывались и начиналась бескрайняя Таасан — Великая равнина. Бурая поверхность её была испещрена бесчисленными озерцами талой воды и сочно-зелёными пятнами пробивающейся травы. Наискось плоское пространство перечеркнула узкая линия отражающей небо реки, которая уносила ледяные воды, рождённые в недрах Срединного хребта, куда-то к северу. Туда, в далёкую Страну мрака и холода, ему и предстояло идти.