Эрих Куби - Русские в Берлине [Опыт Второй мировой войны. 1941–1945] [litres]

Неожиданно двери распахнулись и вошел высокий приятного вида генерал. Русские офицеры вскочили, мы тоже поднялись со своих мест. Нас представили командующему советской [2-й гвардейской] танковой армией, генералу Богданову, впоследствии ставшему Маршалом Советского Союза. Обе стороны раскланялись. Сначала они вполголоса говорили между собой. А когда я в очередной раз объяснил значение золотого креста, меня спросили, чьи, по моему мнению, ВВС лучше – русские или американские. Я мог видеть, к чему они клонят. Их страх перед американцами проявился и в следующих вопросах, и я не смог удержаться от искушения еще немного усилить их страхи. Я сказал, что с чисто военной точки зрения нас впечатлили американские и британские ВВС. С другой стороны, нам мало что известно о русских ВВС, поскольку, по сравнению с англо-американской авиацией, они мало препятствовали нашим наземным операциям. Удар явно попал в цель. Это было заметно по их лицам. Теперь наступил черед Эйлерса. Его спросили о противовоздушной обороне Берлина. Похоже, этот вопрос сильно занимал русских в первые несколько недель после «их» победы, и оставался единственным, который нам задавали в первое время пребывания в лагерях для военнопленных. Должно быть, они побаивались массированного налета англо-американской авиации. Однако от нас они мало чего добились, поскольку Эйлерс заявил, что он летчик, а не зенитчик и ничего в этом не понимает.

Во время нашей беседы – кстати сказать, весьма светской – появилась женщина, размер груди которой выдавал ее славянское происхождение и которая как нельзя лучше подошла бы для совхозной фермы в русской глубинке. Здесь же, в Западном Берлине, я не смог сдержать улыбку, даже несмотря на всю безысходность нашего положения: это создание нарядилось в униформу западной горничной. На голове белая наколка, на самом деле сделанная из бинта; ее фартук, маленький венский передник, производил комический эффект – но только на нас, потому что русские, похоже, безмерно гордились своей Катей. Сейчас это сокровище застелило стол, принесло бесчисленное количество блюд и тарелок, полных всевозможных деликатесов. Здесь были великолепная ветчина, различные сорта холодного мяса, замечательный салат, чудесный белый хлеб и отличное масло. Когда Катя поставила перед каждым по большому фужеру для белого вина, я подумал: «Какая жалость, ведь до сих пор все шло так замечательно. Ну зачем нужно было испортить все, подавая кофе в этих фужерах». Мне даже в голову не пришло, что могут подать какие-то другие напитки; вообще-то, мне до смерти хотелось выпить чашку крепкого кофе, поэтому я ожидал, что его и подадут. Но в этом меня постигло разочарование.

Офицер разведки достал бутылку хорошего французского коньяка, откупорил ее и наполнил до краев наши фужеры. Не то чтобы тогда мне совсем не хотелось выпить, просто я боялся, что они, возможно, пытаются развязать нам языки посредством большого количества алкоголя, поэтому решил только пригубить коньяк. Однако русские, а особенно их командующий, и слышать ничего не желали. Все они встали, Богданов поднял свой фужер и произнес несколько непонятных слов. Поскольку слово «война» в его тосте повторилось дважды, и потому, что они вели себя столь торжественно, я сделал вывод, что они пьют за свою победу, поэтому мы с Эйлерсом почувствовали себя обязанными тоже поднять бокалы. Я всего лишь пригубил коньяк и собирался поставить свой фужер, когда командующий бросил на меня убийственный взгляд, а офицер разведки объяснил, что, если я не выпью до дна, командующий посчитает это за оскорбление. Сами русские, несмотря на огромную порцию спиртного, сделали это одним глотком. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как осушить свой бокал, в котором наверняка содержалось шесть-семь обычных порций – и это в восемь утра. Но на этом дело не закончилось: вскоре последовал второй бокал… Когда мы его выпили, снова явилась Катя с блюдом жареной печенки и еще одним, с жареной картошкой, которые мы, будучи с любезной улыбкой приглашенными присоединиться, быстро смели. В это время подполковник принес бутылку французского шампанского, которую разлили по тем же фужерам. Когда опустела вторая бутылка и русские, видимо, заметили, что большего от нас не добиться, командующий танковой армией Богданов, бросив на нас на прощание косой взгляд, ушел. Все остальные, кроме офицера разведки, последовали за ним.

В время моей краткой беседы – через переводчика – с Богдановым я едва не стал причиной скандала. Когда генерал сообщил, что мы немедленно полетим в Москву, я попросил его позволить мне остаться со своими людьми. Тогда он спросил, видел ли я Москву, и я не могу понять, что заставило меня ответить так, как я ответил. Возможно, меня охватило отчаяние. Как бы там ни было, я сказал, что не имел такого удовольствия, но тогда, в декабре 1941 года, я находился в двадцати пяти километрах от нее, однако, к сожалению, не смог попасть туда. Когда переводчик перевел мой ответ, то по лицам офицеров можно было заметить, что они боятся вспышки гнева генерала в ответ на мой сарказм. Однако победа настроила его на благодушный лад, и все закончилось хорошо: он велел переводчику сказать мне, что, хоть немцам в 1941 году и сопутствовала удача, с тех пор она повернулась лицом к Красной армии. Я помалкивал. Под конец русские учли мой довод, что мы пришли сюда без вещей, и отправили нас к нашим людям».

Я привел столь длинную цитату Волермана не только потому, что она позволяет взглянуть на жизнь русских офицеров за рубежом, но в основном потому, что она отражает точку зрения высшего немецкого офицера, который столь рьяно принимал участие в войне и был согласен с этой войной Гитлера и со всем, что она с собой несла. И этот человек считал себя вправе высмеивать советскую «культуру» и подвергать сомнению боевые достоинства Красной армии! Определенно, Волерман не кто иной, как нацистский негодяй; тем не менее он был – и до сих пор остается – добропорядочным немцем: отсюда следует, что слово «осознание» попросту отсутствует в его словаре. Можно также задаться вопросом, действительно ли такая хваленая способность немцев, и в особенности берлинцев, как умение собраться с силами, дабы, не переводя дыхания и без особых внутренних переживаний, восстановить порядок и заново обустроить собственную жизнь, – действительно ли все это является той самой немецкой добродетелью, о которой так часто трубят, или, быть может, все это скорее указывает на отсутствие осознания собственной вины и на желание возложить ее на других, чтобы снова жить беззаботной жизнью.

В 1945 году мало кто из немцев имел реальное представление о том, каким образом на них обрушилась такая беда и почему весь их мир лежал вокруг них в руинах. И тут типична реакция берлинского библиотекаря, Аннелиз Х., которая 22 апреля 1945 года начала вести дневник, когда обстоятельства стали на пути занятий ее любимой профессией.