Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

Пару дней назад мы с Родионом Ивановичем, как это уже стало у нас традицией, встретились у меня, чтобы поговорить, на этот раз говорили мы об одном древнем китайце, Чжуан-цзы. Наговорившись, решили выпить чаю. Дома никого кроме меня не было, Вениамин днем на работе, а Ксения, взяв с собой Павлушу, отправилась за покупками. Стал я накрывать на стол, хватился, а ни банки с чаем, ни сахару на кухне нет, видимо, Кудимов утащил их к себе. Я пошел к нему в комнату, и точно – на столе его возле сложенных чертежей стоит банка, чайник заварочный и сахарница. Припозднившись, иной раз любит он заварить себе сладкого чайку покрепче. Открыл я сахарницу, а там ни кусочка сахара, пошарил на кухне, в буфете, нет сахару, кончился. Что было делать? Неудобно чай без сахару предлагать. Пошел я к соседям по парадной. Здесь не отворяют, там не отворяют, никого днями дома нет. Наконец, с третьего или четвертого захода повезло. Открыла кухарка, вынесла мне сахару с четверть фунта, спасибо, не пожалела.

Я Вениамина спрашиваю, а почему он такой вопрос мне странный задает, у меня хоть и нет привычки в комнаты без хозяев заглядывать, но мне вроде бы никто не запрещает в своей собственной квартире в незапертые комнаты входить. А он, как-то пряча глаза, что ему совсем не свойственно, глядя в пол, невнятно пытается мне что-то объяснить про чертежи и засушенный цветок. Я ничего не понял поначалу, какой цветок, при чем тут цветок…

– Успокойся, – говорю ему, – объясни все по порядку.

И он объяснил:

– У меня на столе чертежи лежат стопочкой, там детали… не важно, детали одного прибора.

Не хочет мне подробности своей работы открывать. Ну, это ладно, я не обижаюсь.

– Ты, когда сахарницу у меня со стола брал, листы не переворачивал?

– Нет, конечно, она сбоку стояла, и банка с чаем рядом. Я все забрал и ушел. А дело-то в чем?

– Видишь ли, – говорит, – кто-то чертежи трогал. У меня между третьим и четвертым листами лежал василек засушенный. Такая, знаешь, сентиментальность, память о доме нашем. Это летом до войны еще мы с Ксенией гуляли, счастливые такие тогда были, она букет васильков собрала, луговые цветы, они недолго стоят, вянут. Я один в книжку сунул. Когда к тебе переехали, книжки на полку выставлял, василек выпал. Я его все крутил, крутил в руках. И стал им места, какие обдумать надо, закладывать. И видишь, на третьем листе у меня сомнения были, я туда свой василек и положил. А сегодня подошел к чертежам, а цветик мой не на третьем, а на четвертом листе лежит.

– А ты ничего не перепутал, не забыл, может, сам на четвертый его положил?

– Нет, я же знаю, какой вопрос мне решить надо. Это третий лист. Точно ты не трогал? Может, задел случайно, он выпал, а ты его не глядя, обратно засунул?

И во взгляде на меня такая у него надежда, что все это случайность и недоразумение. И сейчас все разрешится, и я скажу, что это действительно я случайно все своротил со стола, а собирая, воткнул несчастный цветок не туда. Но я только покачал головой молча.

Зеботтендорф???

Нет, поверить в это вовсе невозможно. Чтобы Родион Иванович был настолько бестактен. Не могу представить, чтобы, пока я бегал по этажам в поисках сахару, он полез в чужие комнаты. С любопытством трогал и переставлял там вещи своими затянутыми в зелень перчаток руками. Даже картинка не вырисовывается у меня в голове. Скорее всего, Вениамин все же что-то спутал с этим своим васильком.

Елена уговаривает меня поехать с ними на дачу. Одна с детьми без мужа ехать в Райволу она опасается. Мне, признаться, ехать очень не хочется. Я не любитель дачной жизни. Прогулки по одним и тем же немногочисленным дорожкам с раскланиванием со всяким встречным, вечный чай в саду или на террасе с разговорами ни о чем, доморощенные таланты с гитарой или стихами, домашние концерты и спектакли. Скука, скука, скука…

Хотя ехать, видимо, придется. А может, и к лучшему. Уехать от городской суеты, от жалоб на длинные очереди, на пропадающие из продажи продукты, от патриотической истерии в газетах, от сборов пожертвований на каждом шагу. И от своих философских штудий. Я как-то устал от всех этих древних умников, знающих все наперед и пригодных на любой случай, от Ибн Араби и от аль-Кашани, от Конфуция и Чжуан-цзы. Оставлю все это в городе, все свои выписки, все свои записи, все свои мысли, наберу с собой авантюрных романов, закрою глаза, как окна в доме, запрусь от окружающей действительности…

Да, едем в Райволу.

Я совсем отвык от города. Да и город совсем другой. Вышел на Невский, там, как обычно, толпа, но толпа совсем иная – серая, армяки, гимнастерки, военные мундиры, шинели, шинели, шинели… На головах все картузы, фуражки, редко проплывет светлая шляпа над светлым же (еще тепло) костюмом или дамская шляпка с цветочным кустиком. Серая толпа, серые лица, усталые, безнадежные. Все больше вокруг женщин. Вместо кондукторов в трамваях – женщины-кондуктриссы. В ресторанах и трактирах теперь вместо официантов тоже работают женщины.

Вчера сходили вместе с Ксенией, Еленой и Санькой на выставку военных трофеев в Адмиралтействе, она открыта уже последние дни. Народу пришло в честь выходного дня море. Всем интересно взглянуть на германские знамена и оружие. Была и захваченная в боях техника, аэропланы, самодвижущиеся мины. Несмотря на то, что положение на фронте совсем не в нашу пользу, жители столицы продолжают свято верить в победу русского оружия. Если бы еще этого оружия было в достатке в нашей армии.

Напишу немного про свое дачное лето. Как я и пообещал сам себе, не стал брать с собой ничего кроме авантюрных романов Конан Дойла, Уэллса, Буссенара и прочих в том же духе. Кстати, все эти книги буквально вырывала у меня из рук Санька, она просто зачитывалась буссенаровскими приключениями воздухоплавателей и его же Фрикеттой. Санька взрослая уже совсем, выросла за лето, остепенилась как-то, стала такой задумчиво-радостной, будто все время прислушивается к чему-то, ожидает чего-то. К ней пришла юность.

Дачная жизнь наша протекала, как я и ожидал, тихо и размеренно. Да-да, те самые прогулки, тот самый чай в саду, от которых ждал я вяжущей зубы скуки. Но скучно не было. Море за тонкой штриховкой сосен, подсвеченной холодным солнцем, желтый песок на берегу и черные блестящие, как спины дельфинов, камни. Я и раньше приезжал к брату на дачу, но нечасто и ненадолго, на денек-другой. Поэтому ни соседей-дачников, ни местных жителей этого вовсе не маленького поселка так и не узнал. Зато теперь познакомился. Более всех понравилось мне проводить время с Эдит Седергран, одной и приятельниц Елены. Они знакомы уже не первый год. Эдит – шведка, вместе с матерью она постоянно живет в Райволе, хотя и училась в городе. Она окончила гимназию Петришуле, поэтому говорит по-русски и прекрасно владеет немецким, даже пишет на нем стихи. Мы очень подружились. Эдит – красивая молодая девушка, ей, если не ошибаюсь, года двадцать три – двадцать четыре, мягкий взгляд чуть близоруких глаз, она обычно носит пенсне, не хочет казаться беспомощной. Но эта беспомощность или, вернее, незащищенность, открытость всем ветрам, она в ней во всем, ее не спрятать. Эдит больна чахоткой, от этой болезни умер ее отец лет восемь назад, от нее же умрет и она сама. Она знает, что умрет, через три года, через пять, а может через год, знает, приняла это и живет. Вот сколько ей отпущено, она проживет, как сумеет полно, без жалоб и сетований на несправедливость судьбы. Я никогда не встречал такого спокойного, ровного и светлого человека, как она. Это не влюбленность, нет, я совсем не был в нее влюблен как в женщину. Чувство мое, скорее, похоже на благодарность. Благодарность за то, что она светит, освещает меня, согревает, дарит мне свой покой. Эдит – это равновесие.