Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

Я пишу все это, чтобы удержать ту светлую радость, которую я испытал, глядя тогда на Климента, я и сам был доволен этой круговертью, кто-то махал руками знакомцам, кто-то приглашал приятеля к своему столику, у буфетной стойки – толпа, смех, вскрикивания. Я еще не знал и совершенно не чувствовал, что сейчас мне будет нанесен удар, такой, что приведет меня в полнейшее смятение, сомнет меня. Ну да по порядку, все же.

Мы наконец успокоились, углубились в поданные нам карты меню. Блюда, как, наверное, теперь повсюду, носили в основном русские названия, кроме этого было кое-что из кавказской кухни с непременной пометкой «для любителей». Мы с братом хором заказали рыбную селянку, котлетки из рябчика и на холодное заливную утку, а товарищ Климента – бифштекс с картофельным гратеном, суп из белых грибочков и салат с перепелиными яйцами и раковыми шейками. Настоящий пир не мыслим без соответствующих напитков, как можно начинать селянку без рюмочки ледяной водки. Но увы, увы. Климент, однако, подмигнул мне и подошел к буфетной стойке. Пошептался с буфетчиком, и вот нам на подносе несут два пузатых чайника, чашки и чайную закуску – крендельки крохотные, печенье сахарное да варенье в хрустальной вазочке. В одном чайнике водка, подкрашенная в чайный цвет в дубовой бочке, в другом – массандровский портвейн.

– Вот и жизнь хороша, – Климент улыбался, с довольным видом потирая руки.

Мы сидели, обедали, разговаривали, смеялись, мой брат рассказывал всякие случаи из своей практики, но только смешные или героические, ничего печального, ничего страшного, убийственного, все это было глубоко спрятано, оставлено на время. Христо Васильевич больше отмалчивался или коротко комментировал истории Климента, было понятно, что многое они пережили вместе. Спустя какое-то время я вышел к телефонному аппарату, хотел узнать, вернулись ли домой Кудимовы, в нынешнее воскресение они по утру уехали в свое Мартышкино, проведать жильцов. Когда я вышел из телефонной, оказалось, Христо поджидает меня.

– Вы меня извините, я хотел вас спросить, давно ли вы знакомы с человеком, которого представили нам, я забыл, как вы назвали его фамилию.

– Родион Иванович Зеботтендорф. Знакомы мы с марта месяца, то есть около полугода. А, собственно, чем вызван этот ваш вопрос?

Господин Христев посопел немного, переминаясь с ноги на ногу, почесал нос своими длинными пальцами:

– Еще раз прошу извинить меня, я не хотел при вашем брате говорить, но вам сказать должен. Фамилия этого человека не Зеботтендорф. Это Рудольф Глауэр, немец, я встречался с ним два года назад во время Балканской войны, второй, самой короткой.

Христев смотрел на меня виновато, как будто рассказывал про себя что-то стыдное. Я возразил ему:

– Вы же сами говорили, что зрительной памяти у вас совсем никакой нет. Как же вы можете утверждать?

– Я не договорил тогда. У меня действительно плохая память на лица, но за одним исключением, я прекрасно помню всех, кого лечил. Абсолютно всех. А Глауэра я лечил дважды за один месяц. Тут уж перепутать трудно.

Он достал из кармана брюк мятую пачку «Норда», вытащил одну папиросу, размягчил пальцами, дунул в нее, покрутил еще немного в руках и убрал обратно в пачку. Видно было, что он волнуется, не хочет продолжать свой рассказ, поэтому тормозит сам себя, но и уйти от темы уже не может. И господин Христев продолжил:

– Я, как вы поняли, болгарин. В тринадцатом году во время войны был полковым врачом болгарской армии. Глауэр попал в плен в июле, был он юзбаши, капитаном турецкой кавалерии Энвер-бея. Был ранен в ногу, падая, зацепился за стремя, и лошадь тащила его по земле, по камням и колючкам. Когда его доставили ко мне в лазарет, остатки мундира висели на нем клочьями, сам он был весь в запекшейся крови. Но ничего серьезного, пулевое ранение верхней трети бедра, кость не задета, повезло, ушибы, царапины, легкое сотрясение мозга. Вскоре он уже выходил на воздух покурить, а еще через пару дней его должны были отправить с остальными пленными в тыл. Но вышло совсем по-другому. Войну мы уже фактически проиграли, турки гнали нас из Фракии, и вслед за армией уходили сотни беженцев, болгар, живших на этих землях годами и веками. Турки считали нас агрессорами, с мирным населением не церемонились, вырезали целые деревни. При лазарете был парнишка один лет тринадцати, может, четырнадцати, звали его Михал, всех в его деревне убили турки.

Картина, которую мне нарисовал доктор Христев, была не просто страшной, она была по-настоящему жуткой, хотя рассказывал он скупо, не пытаясь расцветить ее. Эскадрон турецкой кавалерии напал на маленькую, теперь уже навсегда безымянную, деревеньку. Конники несутся по деревне, пыль столбом, огонь, крики людей, рев быков. Убивают всех, давят копытами, режут саблями, насаживают на пики. Дома горят, в них сгорают заживо те, кого не зарезали на улице. А этот мальчишка, Михал, он ушел хворост собирать. И теперь на каком-то холмике, вжавшись в землю, смотрит, как убивают его родных, как в дыму, криках и крови тонет весь его мир. Вот кто-то стреляет в спину бегущего человека, тот падает, лошадь наступает копытом ему на спину, это был отец, вот мать с маленькой сестренкой выскакивает из горящего дома, и тут же на голову ей обрушивается уже красная от крови сабля. Девочка падает у нее из рук, встает, но ее подхватывает, наклонившись с коня, офицер и, взяв за ноги, размахнувшись, бьет головой о деревянный столб коновязи.

Все заканчивается быстро, турки ускакали, дома горят, гудит огонь, и это единственный звук в убитой деревне. Мальчик с мертвой сестренкой на руках уходит по дороге, не оглядываясь. Он идет и воет. Он думает, что поет, поет колыбельную, он потерял речь от пережитого шока, и вместо слов из его горла вырывается только хриплый, прерывистый вой.

– Его остановил наш разъезд. Михал привел их обратно в деревню. Солдаты наскоро похоронили всех убитых в одну могилу. Трудно было отобрать у парня тело его сестры, он никак не хотел выпускать его из рук. Тогда кто-то догадался сунуть ему в руки разряженную берданку. Потом мальчишку сдали нам в лазарет. Он жил у нас уже неделю, понемногу возвращаясь к реальности, носил воду, кипятил, привозил продукты, помогал, одним словом. Винтовку он отдавать не хотел и, чтобы успокоить, дали ему старый дробовик с одним патроном.

И вот, представьте себе, я провожу обход раненых, и тут на улице прямо возле палатки выстрел, крики. Я выскочил и вижу, Михал со своим дробовиком в руках, его хватают солдаты, оттаскивают от Глауэра, а тот стоит, закрыв лицо окровавленными ладонями. Михал кричит: «Това е той, това е той, убиецът, той убил Дани!» Мальчишка узнал убийцу, и от повторного шока к нему вернулась речь, так бывает, я читал по психиатрии. Глауэр был там, в его деревне, это он командовал турками, он убил маленькую Данушку, сестру Михала.