Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

– Зеботтендорф – ваш приятель?

– Я так полагал до вчерашнего дня.

– И что, он обсуждал с вами свое желание убить господина Христева?

– Как он мог обсуждать это желание, если и он, и я только вчера встретились с доктором Христевым. И это, как вы говорите, желание, могло у него возникнуть только после встречи с доктором, а тогда он, Зеботтендорф, сразу ушел и ничего обсуждать со мной не мог.

Хотя я в самом начале сказал, что мой брат, придя ко мне вместе с Христо Христевым, представил нас, и это была наша первая и, увы, последняя с ним встреча, Никеев пару раз, опять же перебивая, спрашивал, как давно мы были знакомы с доктором, что он мне говорил про Зеботтендорфа и прочее.

– Господин Христев говорил вам, что опасается за свою жизнь? Что боится вашего приятеля? Может быть, тот угрожал ему? Он говорил вам об этом?

Эти пустые, запутывающие скачки в нашей беседе не прекращались, но я все же вел свой рассказ дальше. И когда я пересказал то, что мне поведал несчастный доктор и что Зеботтендорф – это на самом деле бывший турецкий юзбаши и, возможно, германский шпион Рудольф Глауэр, Никеев стушевался, скис и, извинившись, вышел из кабинета. А писарь все скрипел и скрипел своим пером, не поднимая головы, словно не замечая моего присутствия. Минут через пятнадцать-двадцать Никеев вернулся, и с ним был еще один человек в штатском, но, видать, не простой, лет пятидесяти с лишком, холеное лицо, темные бакенбарды, глаза, прямо вгрызающиеся какие-то глаза. Представиться он не счел нужным. Присел бочком на край стола, за которым сидел Никеев, и, так сверху вниз глядя, начал расспрашивать опять с самого начала, когда я познакомился с Зеботтендорфом, как часто мы виделись, что он мне говорил, чем интересовался, бывал ли у меня и приглашал ли к себе. Про свои визиты к нему на Измайловский, а и было-то их всего раз, два и обчелся, я рассказал без утайки, и про то, что познакомил нас капитан Лиферов, и что представил он немца как своего друга тоже, а вот про историю с чертежами Вениамина – молчок, еще не хватало его впутать в эту грязное дело. Выслушав все, этот полицейский в штатском в приказном тоне велел Никееву записать все адреса: мой, Лиферова, Зеботтендорфа – и первым делом отправить кого-нибудь на Измайловский. Потом, едва кивнув мне на прощание, он вышел.

Вот так прошел мой визит в сыскную. Оттуда я вернулся к брату, но Елена сказала, что он все еще спит и проспит почти сутки, так пообещал доктор.

Вечером переговорил с Кудимовым. Рассказал ему всю эту ужасную историю и попросил никогда никому ничего не говорить про свои чертежи и василек. А расспрашивать будут, в этом я абсолютно уверен.

Сегодня с утра я у Климента, пришел рано, даже не позавтракал, спасибо Елене, напоила чаем. Брат еще не проснулся, я сидел и ждал его пробуждения. Каким-то образом вся вчерашняя история прошла мимо детей. Ну Санька, понятное дело, в гимназии, самый маленький ничего все равно не понял, а Дорофей был в детской, Елена как раз с ним занималась рисованием, когда приходили из сыскной. Мальчик так любит рисовать, что ни за что бы не бросил этого занятия из любопытства посмотреть, кто там пришел. Поэтому он все пропустил. Потом детям мать сказала, что папа заболел, лег отдыхать.

Наконец он проснулся, и я вошел к нему в кабинет. Климент сидел на кушетке, кутаясь в стеганый халат, осунувшийся, но внешне спокойный.

– Как ты?

– Нормально. Очухался. Если вопросов у полиции ко мне не будет, то через три дня мне уезжать, отпуск кончается. Да, наверное, какую-то справку надо у них взять, объяснить, почему Христо из отпуска не вернулся.

Тут его голос поглушел и как-то перекрутился, было видно, что брату с трудом даются эти слова. Он помолчал. Потом спросил:

– Который час? Надо бы помянуть раба божия… Ты пойди к Елене, я сейчас оденусь и выйду. Не беспокойся, Сей, со мной все в порядке.

Он назвал меня детским прозвищем, давно я этого не слышал.

Я был абсолютно уверен, что нас не оставят в покое. Я имею в виду это дело с Зеботтендорфом и убийством доктора Христева. Каждый день ждал, что придут с Офицерской, что будут расспрашивать и меня, и Кудимова, и брата моего. Но нет. Никто не приходил. Как будто ничего и не было. Климент уехал через три дня, никто его не задерживал. Прощанье вышло грустным. На веселье, отправляя любимого человека под пули и снаряды, рассчитывать не приходится, но в этот раз было совсем тяжело, даже дети это почувствовали. Но, так или иначе, Климент уехал, а мы остались, и постепенно жизнь вошла в привычную колею, обеды у Елены, вечерний чай с Кудимовыми… Все свои штудии, всю эту восточную философию, все, что пришло ко мне от этого человека, даже называть его имя, ни настоящее, ни фальшивое, не хочу, все это я выбросил. Отнес на кухню, швырнул в корзину для растопки и настоятельно потребовал от Ксении, чтобы первым делом сожгла всю эту гадость. Последней в корзину полетела «Книга Пути». Правда, на другой день я помчался на кухню и, слава богу, книга была цела, маленькая, она завалилась сбоку под бумаги, которым Ксения уже дала ход. Все-таки бедняга Лао-Цзы не виноват в нашей трагедии, я его помиловал. А остальное – в топку, в топку!

По вечерам город превращается в пустыню, темную, ледяную пустыню. Все закрывается рано, трактиры, рестораны в одиннадцать вечера, а магазины вообще в семь. Выходить на улицу незачем. Мороз, ветер, хруст снега под ногами. Только таксомоторы проносятся с ослиными воплями клаксонов.

И все-таки пришли… Вернее, пришел. Судебный пристав. Мы встретились во дворе, я вышел в пятом часу, чтобы купить что-нибудь к чаю, ситного, может быть, конфет, и вижу, дворник наш Пантелеймонов разговаривает с каким-то господином, статным таким, весьма представительным, одетым в новомодную бекешу, на шее франтовский белый шарф, и на голове – каракулевая серая шапка-пирожок. Был он примерно моего роста, но моложе, лет тридцати. Лицо худое и бледное, в обрамлении небольших рыжеватых бачек, волосы из-под шапки тоже светлые, с рыжиной, как ячменная солома. Весь он был какой-то соломенный, теплый. Даже глаза, как бы восточного разреза, светились желтым кошачьим светом. Я прохожу, а дворник на меня рукой указывает, ну и этот господин сразу ко мне, здравствуйте, мол, не уделите ли время, я, мол, судебный следователь такой-то, и карточку визитную мне протягивает. Я карточку прочитал: «Карбасов Иван Матвеевич», и там еще номер телефонный указан. Пришлось уделить время. Я сказал ему, что дома у меня жильцы и разговаривать при них мне бы не хотелось, он согласился с тем и предложил пойти вот хоть в «Вену», там и переговорить по интересующим его вопросам.