Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

Мы много гуляли с ней по сосновому лесу, прекрасному, похожему на колонный зал. Ей очень к лицу ее платья, она сама шьет их, обычно светлые, бежевые или цвета слоновой кости. Особенно одно из шелкового муслина – открытый ворот и рукава с широкими полосками кружев, а все платье отделано цветочной вышивкой розово-зеленых, очень натуральных тонов. Я спросил ее, сама ли она вышивала, она рассмеялась. Оказывается, эта ткань досталась ей чуть ли не от прабабки, та привезла ее из Англии еще в начале прошлого века, она должна была пойти в приданое дочери, но рождались только мальчики, поколение за поколением, и вот первой девочкой в семье оказалась Эдит, и ткань, пролежавшая в сундуке больше сотни лет, досталась ей.

С удивлением я увидел, что ее волновали те же вопросы, что и меня, о выборе Пути или обреченности на этот Путь, о правильности или ложности выбора, о мире и нашем месте в нем, о единстве и разъединенности. Но она искала ответы скорее интуитивно, а не как я, разбивая свой разум о нагроможденья бумажных истин.

Это ее стихи. Написано это было по-немецки, но я, как смог, перевел. Вот так я и прожил это лето, забросив «фальшивую мудрость» за печку.

Павлушу Кудимова приняли в Реальное училище. Александра, гордись свои учеником!

Как только я вернулся из Райволы, Вениамин стал предпринимать попытки съехать с моей квартиры. Говорил, что у него неплохой заработок в его мастерских, плюс деньги за сдаваемые внаем комнаты в их собственном доме в Мартышкино, и, значит, он вполне может позволить себе снять жилье в городе для своего семейства. Я всячески сопротивлялся этим его попыткам, мотивируя то так, то этак. А потом просто сказал, что мне самому нравится, что они живут со мной, нравится видеть и его самого за столом во время вечернего чая, и приветливую улыбку Ксении, что они наполнили мой дом теплом, и теперь снова возвращаться к былому одиночеству в пустых комнатах мне было бы совсем не радостно. И если переезжать они решили не потому, что жить со мной им просто надоело, то пусть, пожалуйста, останутся. Тогда Кудимов стал настаивать, что будет платить мне за комнаты, что продолжать оставаться моим нахлебником он не хочет.

– За что же ты собираешься платить мне, друг мой? За мое удовольствие видеть вас, разговаривать с вами, решать вместе какие-то возникающие проблемы и вместе радоваться нашим маленьким победам? Хорошее дело. Представь себе, что в театре актеры бы платили зрителям, за то, что те получают удовольствие от представления. Это даже смешно.

Уговорил. Решили оставить все, как есть. Я очень рад.

Климент приехал в отпуск. Мы все счастливы. Санька и Дорофей просто висят на нем. А вот маленький Ефимка отца не узнал, ему всего-то два с небольшим года, и полжизни своей он прожил без него. Увидев, что к нему, вытянув руки, идет огромный дядька в шинели, ударился в рев.

Неожиданный поворот. Даже не знаю, что и думать. Сижу поздно, уже ночь. Пытаюсь осмыслить то, что произошло сегодня. Может быть, если изложу все на бумаге, то и самому станет понятнее.

Сегодня днем зашел ко мне Зеботтендорф, принес мне последний номер «Известий» Географического общества. Мы еще не виделись с момента моего возвращения в город, но он мне пару раз телефонировал. Я после той истории с чертежами и цветком не приглашал Зеботтендорфа на наши вечерние чаи, а днем встретиться все не случалось. И вот он был у меня и уже собирался уходить, а тут звонок в дверь. Я пошел открывать, оказалось, пришел Климент и с ним еще один господин. У него очень интересная, я бы сказал, забавная внешность, сам не высок, этакий увалень-медведь, лохмат, руки длинные, до самых ладоней заросшие черным волосом, торчащим из-под белоснежных крахмальных манжет. Одет франтом, дорогое легкое пальто, скрашивающее его сутулое неправильное тело. Снял свою широкополую мягкую шляпу, и я обратил внимание на его длинные, очень подвижные, как у пианиста, пальцы. Провел я гостей в гостиную, и брат нас познакомил:

– Знакомься, Евсей, это мой друг, хирург Христо Васильевич Христев, служим вместе и вот в отпуск тоже вместе приехали.

Я со своей стороны представил им своего друга. Пожимая ему руку, господин Христев спросил, не встречались ли они ранее. Зеботтендорф отвечал:

– Нет, встречаться мы не могли, у меня прекрасная память на лица, я бы обязательно вас запомнил.

– А вот у меня, представьте себе, никакой памяти на лица, за одним только исключением…

Но договорить он не успел, Зеботтендорф быстро распрощался с нами и ушел. Климент сказал, что они пришли за мной, чтобы немедленно, прямо сейчас пойти обедать в ресторан, отметить их отпуск.

– Ты даже не представляешь, Евсей, как я соскучился по белым крахмальным скатертям, звону бокалов и ножей, этому ресторанному гомону, мельканию лиц. Беззаботных лиц, на которых не отражается ежедневная тревога, а то и просто страх, страх поражения, страх смерти. Свобода от войны, бегство от нее хоть на несколько дней. Счастье.

– Ну что ж, в ресторан так в ресторан. А куда пойдем?

– В «Вену», только в «Вену», братец.

Я рассмеялся:

– Нет такого ресторана, Климент.

– Как нет, мы только что мимо проходили, что ты меня морочишь.

– Нет, брат, это теперь «Ресторан Соколова», а никаких «Вен» в Петрограде быть не может. Привыкай.

– Ну, Соколов так Соколов. Пошли, пошли, мы стр-р-рашно голодны с Христо.

И мы пошли, хотя что там идти, только на ту сторону Гороховой перейти, и вот мы в «Вене». Переименования переименованиями, патриотизм патриотизмом, а все равно все говорят «Вена».

Народу было немало, мы оставили свои пальто у гардеробщика, и кельнер предложил нам занять кабинет, но Климент замахал на него руками:

– Нет, нет, только в зале, и посадите нас там, где публики побольше.

Тот посмотрел на нас недоуменно, обычно ищут место поукромнее, но провел к столику туда, где вокруг все было занято, во второй зал с буфетом. Это, надо сказать, знаменитое помещение: по всем стенам картины современных художников, автографы писателей в рамочках, а в самой середине стол, скатерть на котором расписана подписями, рисунками, акварельными картинками, некоторые подписи даже вышиты поверх золотой ниткой. Теснота, гомон, то, что мой брат и хотел. Он радостно озирался по сторонам:

– Ты посмотри, посмотри! Господи, какая красота, все здесь, как до войны. Не представляешь, как я рад все это видеть.