Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

И мы оказались в «Вене», как и в тот памятный скорбный день. Но в этот раз заняли небольшой кабинет, стоило только господину Карбасову кивнуть головой, как кельнер быстро провел нас через заполненные посетителями залы и открыл неприметную дверь за бархатной гардиной. И в чайнике на этот раз был самый обыкновенный чай, не особо, надо сказать, крепкий, и к нему та же чайная «закуска»: крендельки-печенюшки и варенье в вазочке.

Следователь слушал меня внимательно, не перебивая, совсем не так, как это было на Офицерской в сыскной части. Он пил чай из пузатой, как тыковка, чашки маленькими глотками, смотрел на меня своими кошачьими глазами, иногда кивал или качал головой, иногда удивленно поднимал узкую бровь. Я пересказал ему все, что говорил мне доктор Христев, все, что сам я знал про Зеботтендорфа, или, если уж называть его настоящее имя, про Рудольфа Глауэра, все, что терзало мой мозг прошедшие после убийства дни и недели. И даже зачем-то про свои «изыскания» в восточной философии, на которые, собственно, он меня и сподвиг. Я закончил, и повисла тишина. Карбасов допил свой чай, потрогал чайник: «Холодный уже…», звякнул в колокольчик, подозвал официанта и велел принести свежего чаю, покрепче и погорячей. Буквально через несколько мгновений на столе появился новый чайник. Следователь налил чаю сначала в мою чашку, потом себе:

– Вы чаю-то попейте, Евсей Дорофеевич.

Пододвинул мне вазочку с вареньем. Я сделал глоток, вот теперь чай был по-настоящему хорош, крепкий красный китайский чай, высокого сорта, совсем не то, что в первый раз.

– Скажите, – следователь смотрел мне в глаза, чуть наклонив голову к правому плечу, – вы ведь бывали у Зеботтендорфа дома?

– Бывал два или три раза.

– А слуг его вы видели?

– Каких слуг? У Зеботтендорфа… то есть у Глауэра не было слуг, он всегда говорил, что привык сам о себе заботиться. Только два раза в неделю являлась кухарка, но она дальше кухни, по-моему, не ходила.

– А его лакей?

– Нет, никакого лакея у него не было. Могу я поинтересоваться, почему вы об этом спрашиваете?

Зеботтендорф действительно говорил, что не терпит прислуги в доме, взрослый человек, мол, должен сам себя обслуживать, если он не немощный инвалид, это с одной стороны, а с другой: «Если это мой дом, то почему в нем должны жить какие-то чужие и чуждые мне люди, для чего? Для того чтобы утром подать мне халат, а вечером вычистить мои сапоги? Жить под одной крышей черт-те с кем – не слишком ли высокая плата за комфорт?» Признаться, я был полностью с ним согласен. Ну да я тогда был во всем с ним согласен.

– Видите ли, Евсей Дорофеевич, когда из сыскной приехали на квартиру, самого хозяина они, конечно, не застали. Но в квартире был лакей, Онипко Егор, из крестьян вологодской губернии, который сказал, что хозяин его еще вчера вечером укатил в свое костромское имение, а он должен собрать и отправить вслед ему кое-какие вещи, шубу, книги, коллекцию курительных трубок, после чего закрыть квартиру. Полицейские, записав со слов этого Онипко, квартиру опечатали, а его самого отпустили. Протокол подшили к делу и все передали мне.

– Могу только еще раз повторить, Иван Матвеевич, никакого лакея у Зеботтендорфа не было, и что за человек обнаружился в его квартире, я даже не догадываюсь. Да и про поместье я от него никогда ничего не слыхал.

Карбасов отставил чашку, отвернулся к окну, надул щеки и, явно задумавшись, постучал кулаком себе по губам, несколько раз коротко выдохнув, у него получилось эдакое «пупу-пу». Поерзал на стуле, простучал пальцами по столу быстрый ритм. Потом посмотрел мне в лицо и вдруг улыбнулся тонкими своими губами, будто обрадовался чему-то:

– А знаете что, давайте съездим на квартиру Зеботтендорфа, вы посмотрите, может, увидите что.

– Да когда же вы хотите ехать?

– Да вот прямо сейчас. Что ж откладывать. Сейчас возьмем извозчика и поедем. Времени много это не займет. Туда и обратно. А?

Я не нашел возражений.

Когда мы вышли на Гороховую, начинались сумерки. Даже не начинались, а только задумались об этом. Такой прозрачный короткий промежуток между светом и тьмой. Солнце если и было днем, сейчас уже уползло куда-то вниз за дома, его самого нигде не видно, но облака чуть подсвечены розовым. И все: дома, вывески, фигуры людей, коляски извозчиков, лошади – будто очерчено более четко, кажется более ярким в звенящем стылом воздухе. А потом, совсем скоро и разом шшух! И на город рухнет ночь, придавит его своей темной тяжестью.

Только мы встали на углу, высматривая извозчика, как прямо перед нами остановился автомобиль, новенький черный Форд. Оттуда вышел шоффер весь в коже и с белым пышным шаром, несколько раз обмотанным вокруг шеи, и, стаскивая на ходу огромные отделанные мехом краги с рук, бросился к нам, вернее к господину Карбасову. Он, шоффер, снял с голову авиаторский шлем с огромными очками и оказался девушкой, по плечам рассыпались пушистые волосы. Ну конечно, это девушка или, скорее, молодая женщина, даже по походке понятно, но кожаная черная куртка, брюки, заправленные в высокие сапоги с перекрещивающимися ремнями на голенищах, весь этот маскарад ввел меня в заблуждение. Это была та самая девушка, которую я видел на катке прошлой зимой, то самое треугольное лицо с разбегающимися к вискам глазами, та самая змеящаяся улыбка, что привиделась мне в обманчивом морозном свете Марсова поля. Нет, не привиделась. Вот она сама, живая и теплая, стоит в полуметре от меня. Я почувствовал вдруг такое острое желание обладать ею, обладать в любом качестве, как женщиной, как самкой, как вещью, схватить, утащить, спрятать, никому не отдавать, растерзать любого посягнувшего на мое сокровище. Я вдруг превратился в дикаря, в животное, в хищника, почувствовал, как на загривке встает дыбом шерсть. И кажется, первой моей жертвой прямо сейчас будет судебный следователь Карбасов, потому что это к нему она идет, улыбаясь, протягивает ему руки, обнимает его за шею, целует его в щеку, нимало не смущаясь ни меня, ни прохожих:

– Жано, милый, как хорошо, что я на тебя наскочила, ты обязан поехать со мной. Ты просто обязан. Сегодня вечером. Ну пожалуйста, не отказывай мне.

Она заглядывает ему в глаза, дергает его за бакенбарды и за нос. Он пытается высвободиться, но улыбается и сам, видно, что не сердится:

– Ты несносна, Птушка, прекрати, не будь ребенком.

И наконец, вывернувшись:

– Позволь представить тебе – Евсей Дорофеевич Козлов, мой (с легкой секундной заминкой) товарищ.

И уже ко мне:

– Евсей Дорофеевич, это моя сестра Жозефина.

Она повернулась ко мне с той же улыбкой, протянула руку:

– Жозефина Карабас. А я вас помню, вы были на катке с детьми. Перед Рождеством. Вы так замерзли тогда, просто каждая жилочка в вас дрожала, и еще у вас был красный нос.