Михаил Петров - За колымским перевалом

Жарченко спустился с крыльца, подошел к одинокой лиственнице, торчавшей между домами, притянул к себе тонкую ветку, отломил короткую кисть зеленых иголочек, только что проклюнувшихся сквозь жесткую Темно-коричневую смолистую скорлупку почек, медленно провел по щеке.

Огляделся. На Южных склонах сопки, согретых солнцем, и в низинах виднелись разноцветные куртинки из белой ложечной травки и дриады — желтых полярных маков. Решил идти к реке напрямую по склону сопки. Под ноги попалась большая поляна брусники. Он наклонился, сорвал длинную ниточку стебля, усыпанную мелкими белыми розеточками цветов. Вспомнил заветную тетрадь Пеньковского, в которую геолог старательно записывал свои наблюдения: «У брусники и голубики сперва появляются цветы, а уже позже листья».

Тропинка вывела на край террасы. Жарченко остановился, прикрыв ладонью глаза от яркого солнца, посмотрел вниз, где расположился приисковый поселок. Около конторы (длинного приземистого здания с бесчисленными пристройками, отчего оно походило на полураздавленную гусеницу) уже стояла группа людей:

— Где Пеньковский? — спросил у них Жарченко, спустившись с террасы.

— С вечера еще поплыл на моторке.

Директор вскипел:

— Кто еще с ним уехал?

Ему не ответили. Жарченко обвел злыми глазами лица и с трудом подавил в себе раздражение.

— Ладно. Пошли на берег, катер дожидается.

Напротив приисковой конторы вдоль берега тянулась ровная отмель из крупных голышей. Река в этом месте разлилась широко, отдыхая перед тем как с ревом кинуться в узкую расщелину между высоких скал ниже по течению. Плыть здесь на стареньком, помятом и насквозь проржавевшем катере, неизвестно где раздобытом снабженцами, было опасно. И Жарченко всякий раз, когда железная посудина приближалась к «трубе» — так называли на прииске узкую щель между скалами, — внутренне сжимался и, словно загипнотизированный, цеплялся взглядом за тонкую лиственницу на краю огромного камня, козырьком свисавшего над рекой. Сжатая с двух сторон отвесными стенами берегов, река передалась в левую сторону, лавиной с оглушающим ревом врывалась в узкий коридор, и, грохоча камнями по скалистому дну, устремлялась вперед, То здесь, то там вскидывались крутые валы, они подбрасывали катер, как мяч и тут же исчезали в глубоком водовороте.

Ударившись носом о кромку одной из таких воронок, катер рванулся в сторону, рассекая сплошной перламутровый навес брызг. Но уже в следующий миг спасительная инерция движения пронесла суденышко по краю водоворота. Моторист, ожидавший этого момента, круто положил руль в противоположную сторону. Катер, казалось, вот сейчас врежется в каменную стену, но при верном повороте руля он устремился вперед, выровнялся и оказался во власти потока, который вынес его на середину реки.

Директор повернулся и заглянул в лицо своему заместителю. Глаза его были закрыты. Жарченко рассмеялся.

— От страха, что ли?

— Никак после отпуска не отосплюсь, В норму не вошел. Перепутал день с ночью. — Дергачев откинулся на спинку сиденья, потянулся и сладко зевнул. — Сон никак не налажу. Ночью хоть защепки на ресницы. А сейчас голова так и клонится.

–. Расскажи, где побывал. Это у тебя первый отпуск?

— Первый. Целых шесть месяцев. Полгода бездельничал.

— В один санаторий с женой попали или порознь?

— Жена одна ездила.

— Одна? — Жарченко повернулся и стал разглядывать Дергачева, как будто впервые увидел. — У. тебя же две путевки были?

— Две. Моя пропала, конечно.

— Ситуация, — протянул директор. — Чем же ты занимался?

— На Урале жил. В деревне. Мотоцикл купил. Охотился.

Жарченко видел, что его заместитель, по характеру неразговорчивый, сегодня вообще не был расположен к беседе, но он хотел выяснить до конца…

— А вы того… не поругались?

Дергачев усмехнулся, достал из кармана пачку папирос, закурил.

— Характеры у нас разные. Она у меня жить любит шумно. А я, как вы знаете, молчун. Может, оттого, что в тайге вырос. Отец с первых дней войны — на фронт. Пятеро нас осталось малышей с матерью. Я был самым старшим. Тайгой всю семью кормил.

— Почему из отпуска один вернулся?

— Квартиру решила обставить.

— Та-а-к! В зиму, значит, не приедет?

Дергачев промолчал. Щелчком кинул папироску за борт.

— Квартиру обставляет, — Жарченко покачал головой, потом резко повернулся к Дергачеву и сказал убежденно — Зря оставил ее там. Одному тебе здесь не дело. И она там одна. Молодая, при деньгах…

Дергачев продолжал молчать.

Можешь на меня обижаться. Скажешь, не мое дело, но я убежден — жить надо только семьей. В любых условиях. Даже на Северном полюсе, если придется; Я понимаю, бывают обстоятельства. Некоторые годами ухитряются держать себя приписанными к семье. Возьми вон главного обогатителя. Третий год один. На мясных кубиках живет — импортных, жена присылает из Ленинграда. Квартиру, видите ли, она там бережет, а в свободное от оного время цветет и Невой любуется. Считается: имеет семью.

Дергачев оживился:

— Семейные тоже всякие бывают. Насмотрелся я на Теньке, живут, как, на вокзале. Тоже мне, семья. Зайдешь к ним — самодельная кровать, доски вместо пружин, стол из ящиков и сидят на ящиках. При на-шей-то зарплате! А зачем, говорят, покупать, деньги тратить. Живем временно. А «временно» у них на двенадцать лет растянулось. И никуда они еще лет пятнадцать не поедут. Ни семье уюта, ни людям привета.

Моторист покрутился на сиденье и громко сказал:

— Зато сберкнижка пухнет!.. Тут я согласен с вами. Человек, он ведь как устроен, если, конечно, не псих от рождения? Нормальный наверняка будет на одном месте обживаться. А здесь, на Теньке, мы сами ломаем, корежим человеческое нутро.

— Что-то не понял тебя, — усмехнулся Жарченко, — мудрено изъясняешься.

— А чего понимать! Вот хлынули теперь к нам договорники по оргнабору. Едут на три года. Приехал — один. Жилья — тю-тю! Нету! Семью не вызовешь. Вот и болтайся как пробка. Общежитие. Столовка. У кого душа покрепче, тот обязательно взвоет и к семье своей тиканет. А кто с дырявой душонкой — у того всю хорошую закваску через щели быстренько выдует. Приживется бобылем. Такому семья в тягость.

— Мог бы покороче, однако дело говоришь, — Жарченко стукнул кулаком по коленке моториста. — Как ни крутись, а пришло время Колыму обживать семьями. Чтобы люди здесь постоянными жителями были. Только вопрос — поедут ли сюда, на край земли, семьями?

— Я вам случай расскажу один, — заговорил ободренный моторист. — Объявились у нас как-то три договорника. Два тракториста, третий — не поймешь кто. Кулаком в грудь: на все руки, говорит, мастер! Правда, нигде толком себя не показал, но парень старательный. Те двое пару месяцев держались, пили в меру, счет выпитому имели. А потом покатились! Серов сгорел, до белой горячки допился. Второй — исчез куда-то. И Ваську, «мастера на все руки», стали к спиртяге прилаживать. Кто знает, чем бы дело кончилось, только объявилась у нас в поселке его жена.