Михаил Петров - За колымским перевалом

— Петр Савельевич, — с горечью произнес Пеньковский, — понимаю, вы привыкли добиваться цели любыми средствами. Вам лишь бы получить результат. И за редким исключением вы достигаете его. Это и определило ваш стиль работы. Как, кстати, и у всех работников в горном управлении. Но неужели вам не надоело вот так?.. Неужели вы не видите, во что превращаете своих подчиненных?

— Вот вы, такой святой в своей правдивости, которой я всегда в вас завидую, — после продолжительной паузы заговорил Жарченко, — научите меня, как я должен поступить в сложившейся ситуации? Не вообще, а при теперешних обстоятельствах. Только не надо: «по совести! по чести!» Скажите откровенно, кто мне позволит сегодня сделать так, как велит моя совесть? План горит. Никаких резервов. С неба они не свалятся. Допустим, моя совесть, совесть государственного человека, коммуниста, понудит меня сделать все по законам горного дела. Работа будет отодвинута на будущий год. Прииск тем временем провалит план этого года. Вместе с нами кувыркнется горное управление. Тургеев этого не допустит, он ведь незамедлительно узнает о том, что мы, не особенно афишируя, ведем здесь разведку в широком плане, ищем границы месторождения, подсчитываем запасы, составляем проект на отработку полигона, ну и все прочее. Думаете, он так и будет сторонним наблюдателем? Да он- наши кишки вон на тот сучок намотает и заставит немедленно начать разработку, и прежде всего вот этого, самого богатого участка. Чтобы не только прииску хватило, но и горному управлению тоже. Если не завтра, то послезавтра он уже здесь объявится. Посмотрите, каков будет разговор! — Жарченко поднялся и до хруста в костях потянулся. — Не захочет этого сделать Тургеев — его заставит начальник главка. Тому тоже платят зарплату за выполнение плана. Я, что ли, это придумал? Здесь все переплетено в клубок! Плана не будет — и вылетит Жарченко со своего директорского кресла, на лету ослепляя всех своей чистейшей совестью.

— Зря вы так сгущаете краски. Есть же объективные обстоятельства. Их не могут не учитывать те, кто…

— Вы шутник, Вадим Донатович! Объективные обстоятельства! Ха-ха-ха! Вы сошлетесь на то, что среднее содержание золота в песках оказалось ниже расчетного. А вам в пику — вы план по промывке песков не выполнили. И мы его действительно не выполнили, потому что недополучили одну треть выделенных по фондам года бульдозеров. Но попробуй заикнись об этом! Тебя под корень — а как ты используешь те, что имеешь? Сколько простояли они за весь сезон? И пошло и поехало! И самое неприятное то, что все это правда. А в итоге скажут: Жарченко не умеет руководить, пусть уходит. И жаловаться никуда не пойдешь. Обидно другое. Стоит выполнить план, еще лучше, перевыполнить — эти же недоработки если и вспомнят, то так, мимоходом. Снисходительно мизинцем пригрозят: «Резервы, дорогуша, плоховато используешь!»

Пеньковский вскочил с валуна:

— Да разве ж можно все время жить двойной жизнью!

— Нельзя! Герою в кинофильме «Кубанские казаки». А простому смертному можно, порой необходимо. А вы что, только прозрели?

Пеньковский был бледен, губы его дрожали.

— Ни единого дня — слышите? Ни единого денечка не жил я двойной жизнью! Хотя пытались приучить, и весьма суровым способом… — Пеньковский наклонил голову. — Потрогайте. Вот тут, на макушке.

Жарченко запустил пальцы под волосы Пеньковского и нащупал под кожей металлическую пластинку.

— Что это?

— Мой дружок по несчастью, врач-самоучка, залатал пробоину жестянкой из консервной банки.

За дальним поворотом показались Дергачев и Бутурин. Они шли по руслу ключа. Увидев Жарченко и геолога, замахали руками.

— Ладно, не ко времени этот разговор — пересохшим голосом проговорил Пеньковский и закашлялся. — Давайте конкретно о золоте. По-русски это называется — хищническая разработка месторождения. Я знаю, что кажусь смешным, и пусть. Меня скоро не будет, но я всегда думаю о них, о тех, кто придет сюда после нас: что они подумают о нас, когда окажутся вот на этом месте и снова начнут искать здесь золото? Все перемешано. Все перепутано. Тут взяли, там бросили. Мы даже примитивной технической документации не оставим, по которой можно было бы узнать, где мыли, а где завалили золото пустой породой. И все потому, что боимся не выполнить план. Нет, не может так продолжаться без конца. Все под страхом. Все боимся сказать друг другу откровенное слово. — Геолог оборвал себя и повернулся к директору. — Не отвечайте мне, я знаю, что вы скажете.

Пеньковский горько усмехнулся. Сел прямо на гальку. Протер дырявый сапог изнутри пучком травы. Сорвал еще пучок сушняка, положил вовнутрь, потоптался на месте, уминая мох, и посмотрел наверх, на узкую полоску голубого неба, протянувшуюся над ущельем.

— Спасибо, Петр Савельевич, за разговор. Если бы мы всегда и со всеми вот так откровенно… Ладно, жизнь идет своим чередом. Продолжайте партизанить. Вам надо жить, работать. У вас двое детей. А я, как и прежде, буду доказывать, что черное есть черное. У нас с вами у каждого своя планида. Ничего, Петр Савельевич, я чувствую, что доживу до того дня, когда начнется переоценка всего, что мы сделали. Всю шелуху, пустую породу, все к едрене фене смоет. Восторжествует совесть. Обычная, людская. Только бы успеть хотя бы одним глазком взглянуть, как все это произойдет.

Вот и пришла на Теньку пора светлых ночей. Давно закончился день, давно истекло и время вечерней поры, а солнце еще плывет в безоблачном небе, медленно и неохотно спускаясь к земле, уставшей от зноя, долго скользит по краю небосвода, словно раздумывая, стоит ли уходить на покой? На пути солнца встала вершина горы, зацепившись за острый пик, оно задержалось немного, потом тихо покатилось по склону вниз и наконец исчезло в узком провале. На землю робко легли плывучие сумерки, все вокруг приготовилось к ночному покою. Но не успела распорядиться ночь — вот уж снова зазолотился противоположный край горы.

Жарченко сидит в кабине бульдозера и смотрит вдаль на алую полоску, она светлеет, ширится, все ярче раскаляется край неба. Жарченко ждет: вот сейчас выдвинется из-за горы апельсиновая долька и брызнут по долине теплые лучи. Сколько их было, утренних рассветов? Но и в этот раз не может удержаться от восхищения. Ах, как все-таки хорошо жить!

Спустившись по галечному откосу, бульдозер остановился у самой воды, рядом с костром, вокруг которого расположилась бригада горняков.

— Здорово, мужички! — Жарченко пожал руку каждому рабочему, заглянул в кипящий котел. — Молодцы, соколики! И рыбку наловили. И уху замастырили. Ух, как есть охота! Со вчерашнего обеда ни маковой росинки во рту не было.

Ему подали железную миску ароматной ухи из хариусов, остроноски, для жиру сдобренной налимом. Ел с аппетитом, благодарно кивая головой, когда подливали прямо через край котелка новую порцию, слушал известного на прииске балагура, слесаря Шишкова, улыбался, когда рабочие принимались дружно хохотать. Но взгляд его неотступно следил за бульдозером, который наталкивал на край берега невысокую дамбочку, по ней предстояло загнать машину. И занят был одной мыслью: как установить бульдозер на кунгас? Он только сейчас начинал понимать, насколько малы были шансы на успешное плавание с тяжелым грузом на примитивном деревянном суденышке по такой бурной, своенравной реке, как Колыма. Но другого выхода не было. Жарченко чувствовал, как его охватывает азарт борьбы. Он знал себя: чем труднее, тем неодолимее было желание сделать именно так, как задумал…