Михаил Петров - За колымским перевалом

— Неужели вы думаете, что она может…

— Может! Она все может! Я вам не рассказывал, она же в прошлом году на спор с ребятами пыталась застрелиться.

Из спальни выглянула Тамара, увидев мужа, тревожно расхаживающего по комнате, и взволнованного Пеньковского, спросила:

— Что случилось, Петруша?

— Иди спи! — крикнул Жарченко, досадливо отмахнулся рукой. — Что за спор? — повернулся он к геологу.

— Вечер у них был, посвящен Есенину. Таня читает его наизусть всего. Зашел спор о смерти. Есенин, Маяковский. Страсти разгорелись. Одна группа молодых геологов, во главе с Обойшевым, утверждала: смерть — это трусость. Вторые, с ними и Таня, — это проявление высоты духа. Ну и всякая там чертовщина!

— А что Таня?

— Сумасбродная девчонка! Схватила карабин — и на улицу! Еле догнали.

Жарченко метнулся в чулан, выволок рабочую одежду, стал натягивать сапоги. Тамара, стоявшая в спальне около приоткрытой двери, просунула в щель голову.

— Вадим Донатович, — позвала она, — Какая Таня? Скворцова?

Пеньковский увидел, что Жарченко выскочил на улицу, и, не ответив, устремился за ним. Директор бежал по направлению к гаражу. Дежурный шофер ошалело смотрел, протирая кулаком заспанные глаза, на Жарченко, который метался но гаражу.

— Где «Победа»? А, черт! — он вспомнил, что отдал ее главному инженеру. — Какая машина на ходу? Выгоняй на улицу!

Пеньковский только подбегал к гаражу, когда мимо него на бешеной скорости пронесся самосвал.

Подъезжая к ключу Каменный Сброс, на берегу которого в месте впадения в Колыму размещалась охотничья избушка, Жарченко не успел переключить скорость, машина забуксовала. Он выпрыгнул из кабины и напрямую через ключ рванулся к избушке. За столиком, который Жарченко сбил в тог вечер из тонких лиственниц, на самом краю обрывистого берега, увидел неподвижную Таню. Она распласталась на столе, около ног в траве валялся карабин. Жарченко приподнял девушку, голова бессильно свесилась. Жарченко заглянул в лицо Тани, глаза ее не мигая смотрели на него. Они словно застыли в страшном испуге.

— Что ты натворила?

— Я хотела… я, — тело девушки напружинилось, она сделала резкое движение, пытаясь освободиться от объятий Жарченко. — Пусти меня. Я жалкая трусиха. Да! Да! Как это страшно, оказывается, нажать на курок! И палец онемел, и я вся… — Таня всхлипнула, Застонала и, повалившись на стол, забилась в истерике.

Жарченко сел рядом на скамью, прижал голову Тани к груди, тихо стал гладить по волосам.

— Плачь, Танюша. Плачь, моя девочка. Это пройдет. Главное, ты жива. Как ты могла решиться на такое?

— В детстве цыганка на базаре сказала мне: «Ты проклята кем-то и принесешь несчастье каждому, кто будет рядом с тобой. Умрешь ты не своей смертью».

— И ты поверила?

— А что я тебе принесла? Одно горе и беду.

— Замолчи! Ты не знаешь ничего! Ты понятия не имеешь, что происходило со мной до нашей встречи. Пусто было в груди. Душно. Теперь я знаю, тоска ожесточает человека. Ты меня оживила. Я благодарен судьбе, что встретил тебя.

— Нет, я знаю. Они же из-за меня измучили тебя всего. Теперь и до меня добрались.

— Как, то есть, до тебя?

— Вчера вызвали в райком комсомола. Напрямую. Голосовали единогласно. Да это и не так теперь важно. Главное, что они говорили! Боже мой! Это же не люди! Манекены! Как можно жить среди таких?

Где-то вдали, за поворотом реки, послышался шум машины. Показался приисковый автобус. Шофер от-крыл задний борт, распахнул дверцы фанерного ящика, установленного в кузове. На землю спрыгнул Пеньковский, помог спуститься приисковому фельдшеру.

— Можно войти, Петр Савельевич? — на пороге стоял высокий парень в замасленной спецовке.

— Нельзя, — буркнул Жарченко, продолжая писать.

— Я ж на минутку, Петр Савельевич, — парень вошел в кабинет, остановился у порога. — Я ж только одно слово!

— Ты уже двадцать произнес, — директор поднял голову.

— Здравствуйте, Петр Савельевич, — широко улыбнулся парень, не замечая сурового взгляда директора.

— Здравствуй, Переверзев, — он узнал рабочего третьего участка. — Заходи, чего топчешься.

— Вот, почитайте, — Переверзев протянул бумажку, сложенную вчетверо.

Жарченко развернул ее, ладонью разгладил, прочитал, Сердито посмотрел на рабочего.

— Кто тебя надоумил?

— Сам решил.

— Плохо решил, Семен! — прикрикнул директор. — Совсем плохо! Сезон не закончен, а он, видите ли, надумал с прииска бежать.

— Так у меня договор закончен.

— Вот оно что! Договор, значит! А в договоре твоем никаких примечаний нет?

— Каких примечаний? — насторожился Переверзев.

— Ну, дескать, прежде чем уехать, у совести своей рабочей спросить: «А правильно ли я делаю, что решил тикать с золотой Теньки?»

— Да что она мне скажет, чем ей меня укорять? Я же честно отработал три года.

— Скажет, Семен, обязательно скажет. Прежде всего напомнит, что приехал ты сюда, в тайгу, молочным сосунком, и не было у тебя никакой профессии. И не знал ты тогда, что такое золото и как его из вечной мерзлоты добывают. Люди добрые научили тебя приисковому делу, Шурфовку освоил. Бульдозер. Взрывное дело изучил. И стал ты, Семен, золотых дел мастер. Зо-ло-тых! — Жарченко оживился, глаза его заблестели, он повернулся к окну. — Смотри на эти отвалы! Там твой труд есть! Знаю, на всю жизнь запомнил ты свою первую колымскую зиму. Все мы ее помним! И в наледи купался. И в шестидесятиградусный мороз в бараке коченел! Все пережил. Люди с дырявой душонкой давно плюнули на все и сбежали. А ты остался. Значит, прирос к Северу. Вспомни как ждал, когда весна надвинется и заполнит ключи и речки водичкой долгожданной. И пойдет вокруг тебя круговерть, от которой жаром пышет. Это же ты, Семен, нынешней весной первым на прииске столкнул бульдозером на транспортерную ленту золотой песок. Перед всем народом горняцким такой почет тебе оказали! Вспомни: закончилась смена, сняли первое золото и поручили нести его тебе, Семен. Посторонитесь, люди! Переверзев Сеня золото несет! Победил пацан-рязанец и вечную мерзлоту, и холод проклятущий, и зной, и мошкару, и паводки, и прочие трудности, от которых людишки слабосильные постыдно бегут.

Жарченко не мог себя сдержать, крепко тряхнул Переверзева за плечи.

— Вот что она тебе, Семен, наверняка скажет, твоя рабочая совесть!

Переверзев открыл рот и хотел что-то возразить, но Жарченко нарочито сердитым тоном прикрикнул:

— А ты помолчи! Молчи, коль начальство говорит!

Зазвонил телефон. Жарченко переключил его на приемную.

— Скажи честно, почему решил уволиться?

Рабочий опустил голову, переступая с ноги на ногу.

— Слух прошел, будто вас того… по шапке. А прииск закрывать будут.