Шервин Нуланд - Врачи [Восхитительные и трагичные истории о том, как низменные страсти, меркантильные помыслы и абсурдные решения великих светил медицины помогли выжить человечеству] [litres]

Хантер, как и все хорошие хирурги, считал главным навыком целителя составлять собственное суждение, особенно если речь шла о назначении операции, когда консервативные меры не приводили к желаемому результату. В ту эпоху, до открытия антисептиков и анестезии, такая философия была не только разумной, но и необходимой, хотя многие считали иначе. Однажды он сравнил практикующего врача, прибегающего без необходимости к хирургической операции, с «вооруженным дикарем, который пытается получить силой то, что цивилизованный человек добивается хитростью».

Когда в 1783 году Хантер и его семья переехали в дом 28 на площади Лестер, его доход от практики достиг пяти тысяч фунтов в год и продолжал увеличиваться. У него было достаточно денег, чтобы переделать новое жилище таким образом, чтобы обеспечить себе необходимое пространство и для жизни, и для работы. На это потребовалось два года и шесть тысяч фунтов, но он считал, что не зря потратил столько денег, хотя с тех пор доходы ученого больше никогда не превышали его расходов. К роскошному главному зданию примыкал музей, помещение площадью шестнадцать на восемь с половиной квадратных метров, окруженное галереей, со сделанной из стекла крышей. Из музея стеклянная дверь высотой более трех с половиной метров вела в Большой салон – красиво обставленную комнату площадью тридцать с половиной на пятнадцать квадратных метров, украшенную ценными живописными полотнами. Другая дверь отделяла салон от полукруглого лекционного театра: на стенах по всему периметру были устроены полки с размещенными на них образцами, которые Хантер использовал в качестве иллюстраций на своих лекциях. Рядом с лекционным залом располагалась гостиная для встреч. За всеми этими постройками скрывался внутренний двор, часть которого накрывал стеклянный навес. Пройдя через двор, можно было попасть в заднюю часть другого здания на соседней улице Касл-стрит, также принадлежавшее Хантеру, где он занимался с учениками, и здесь же располагались офисы, включая тот, где он готовил к публикации свои монографии и книги. В целом это было большое имение, объединяющее три здания.

Убедив Джона Хантера позировать для сэра Джошуа Рейнольдса, Уильям Шарп сделал эту гравюру с готового портрета. Великий натуралист в окружении своих реликвий. (Предоставлено профессором Томасом Форбсом.)

Несмотря на то что Хантер был ужасным лектором, он был непревзойденным преподавателем для своих частных учеников. Быть рядом с ним ежедневно, видеть, как он решает сложные клинические проблемы, помогать ему в экспериментах и следить за ходом мысли ученого в процессе его грандиозной работы, – невозможно представить лучшего способа изучения медицины как искусства и как науки. Каждый ученик платил по пятьсот гиней и перенимал знания и опыт своего учителя на протяжении пяти лет. Самыми удачливыми были те, кто имел привилегию жить в его доме вместе с его семьей. Они получали возможность лучше узнать своего мэтра и в полной мере осознать, что перед ними оракул будущей науки. Они научились правильно интерпретировать его слова и улавливать суть его учения, понимая его истинность.

На площади Лестер нередко можно было встретить известных людей: на нее выходил фасад дома Исаака Ньютона, расположенного на улице Святого Мартина, а в 1733 году здесь поселился Уильям Хогарт со своей новой невестой. Когда Джон и Энн Хантер покупали там недвижимость, им было известно, что их соседом будет Джошуа Рейнольдс, живший в сорок седьмом доме с 1760 года. Обосновавшись на противоположной стороне площади, Хантеры подружились с сэром Джошуа и его сестрой, тем более что Энн была увлечена искусством.

Коллеги и, несомненно, сам Рейнольдс часто уговаривали Хантера позировать для портрета, но он всегда отказывался. В конце концов, по настоянию другого друга, гравера Уильяма Шарпа, он согласился пройти через эту неприятную процедуру. Нетерпеливый, беспокойный и не желающий терять впустую ни одной секунды, он был, безусловно, ужасным натурщиком. Потребовалось немало мучений и жалоб, и, наконец, работа, казалось, близилась к завершению. Но однажды в полдень, как раз в тот момент, когда Рейнольдс отказался от мысли создать действительно хороший портрет, произошло нечто удивительное. На несколько минут Хантер, казалось, забыл, где он находится, глубоко задумавшись о чем-то, как будто он мысленно вел беседу с источником своего гения, прислушиваясь к «шепоту Вселенной». Не нарушая тишины этого волшебного момента, Рейнольдс перевернул почти законченный портрет вверх ногами и сделал новый набросок лица Хантера между ногами уже сделанного изображения. Он делал эскизы по всей картине. В следующем году на выставке Королевской академии искусств эти зарисовки получили наивысшую оценку специалистов.

На портрете Хантер окружен реликвиями, которые он собирал всю жизнь. Среди них препарат системы кровеносных сосудов легких, открытый фолиант его рукописи, посвященной, пользуясь авторской формулировкой, «градационным рядам» сравнительной анатомии, и нижние конечности коричневого скелета Чарльза Бирна. Каждый год по случаю очередной речи в честь Хантера над оратором вешают этот портрет. Взирающий с полотна на собравшихся в зале коллег-хирургов, погруженный в мысли среди своих самых ценных экспонатов, Джон Хантер красноречивее любого из приглашенных когда-либо профессоров.

В 1785 году, когда ему исполнилось пятьдесят семь лет, у Хантера появились эпизодические боли в груди: сначала только в моменты физического напряжения, позже – без всякого видимого повода. Как всегда, он воспользовался своим недомоганием, чтобы в зеркале многократно пронаблюдать на собственном лице выражение боли и страха, сопровождающие приступы стенокардии. Постепенно он привык избегать физической активности и быстрого подъема по лестнице, вызывавших спазмы, но на этом этапе жизни он не мог контролировать бурный поток своих мыслей и обрести безмятежное расположение духа. Все ученики и близкие друзья Хантера обожали его за доброту, но были пять человек, ненавидевших каждую клетку его существа. Среди многих, кому он оказывал поддержку в жизни из самых искренних побуждений, были и такие, кого он жестоко оскорблял. Хантер всегда с презрением относился к бездарным людям и яростно бросался в атаку, когда такие посредственности не соглашались с его точкой зрения. Дело не столько в том, что он был не способен благосклонно терпеть дураков, – он вообще не мог их выносить.

К сожалению, теперь кельтские эмоции Хантера рождались в сердце, которое плохо питалось склерозированными коронарными артериями. В моменты стресса его не получающая достаточного количества крови мышца кричала, предупреждая об опасности, о которой он всегда забывал, позволяя в очередной раз своему гневу взять над собой верх. Он понимал, что рискует, но не желал избегать конфронтации в целях профилактики. К его шестьдесят пятому дню рождения стенокардия стала для него давним противником, и Джон Хантер знал, что однажды он проиграет ей последнее сражение. Как-то он сказал: «Моя жизнь в руках любого негодяя, который захочет меня разозлить».