Адам Уильямс - Книга алхимика [Роман]

Я хорошо знал, как польстить принцу. Я научился ублажать Азиза медоточивыми речами, когда мы с ним еще были любовниками. В те времена мне хотелось лишь одного — бесконечно его радовать. Теперь, когда волею судьбы мне пришлось стать лизоблюдом и подхалимом, это умение пришлось как нельзя кстати.

Я восхищался Азизом, вовремя сумевшим раскусить Паладона. Как вообще можно доверять беспринципному человеку, который ради денег готов отречься от своей веры? Как же я признателен Азизу — благодаря его проницательности мне наконец самому удалось разглядеть, чего стоит Паладон. Все! Кончено! Я больше не желаю иметь ничего общего с этим мерзавцем.

Принц купился. В то время любые поношения Паладона звучали для него словно музыка. Так уж устроен человек: если ты с кем-то дурно обошелся, то после пытаешься заглушить голос совести тем, что распаляешь в себе ненависть к тому, кто пострадал от тебя. Азиз не стал исключением. Он возненавидел своего бывшего товарища столь же сильно, как когда-то любил. Его особенно раздражало то, что он ничего не мог поделать с Паладоном, работавшим на строительстве мечети, о которой мечтал эмир. Если бы не это, Азиз непременно отправил бы его за решетку, как и многих других христиан.

Азиз находил утешение в насмешках и глумлении над своим бывшим другом. Ефрем же буквально каждый день представлял принцу новые свидетельства низости Паладона. «Если бы я сам не был иудеем, — с усмешкой говорил Ефрем принцу, — я бы заподозрил, что кто-то из предков Паладона явно принадлежал к нашему племени. Я только что просмотрел отчеты о расходах на строительство. Оказывается, Паладон платит искусным мастерам меньше, чем я — писарям в казначействе. Однако денег на строительство он требует все больше и больше. Куца же, спрашивается, они утекают?» В другой раз Ефрем принимался рассуждать о непомерном тщеславии Паладона: «Только представьте, повелитель, сегодня он решил спросить совета у арабских камнерезов, куда лучше в мечети поставить свою собственную статую. Естественно, мусульмане объяснили ему, что изображения идолов в мечети неуместны. Вообразите, в какое смятение пришел бедняга Паладон, услышав эти слова!» Подобные речи и порочащие намеки приводили Азиза в восторг, и он хохотал до слез. Чтобы не отставать от Ефрема, мне приходилось веселить принца собственными клеветническими измышлениями о друге.

Вскоре Ефрем обнаружил, что Азиза радуют также и шутки надо мной. Принц с Ефремом взяли за манеру именовать меня «философом» и «волхвом». Порой Ефрем спрашивал меня с притворной серьезностью: «Самуил, мы с визирем совещались, как бы нам изыскать средства, чтобы пополнить казну. (Надо сказать, что о казне он не врал: из-за военных расходов запасы золота таяли, как снег по весне.) Конечно, я могу договориться о ссудах, но я вдруг подумал, а что, если есть способ понадежнее? Принц сказал мне, что ты открыл тайну философского камня. Мы тут как раз недавно обсуждали, а не учредить ли нам министерство алхимии. В результате работ по строительству мечети у нас образовалась целая гора гранитного щебня. Может, возглавишь министерство и превратишь хотя бы немного этого щебня в золото?»

Когда я со всей серьезностью принимался во всех подробностях объяснять, насколько сложное дело они мне предлагают, Азиз с Ефремом некоторое время слушали меня, стараясь сохранять непроницаемые выражения лиц, но потом принц не выдерживал и с визгливым смехом заключал меня в объятия.

— Да он тебя дразнит, дурак! — говорил мне он.

А потом они хохотали, глядя, как я краснею от гнева.

Попробуй сам представить, читатель, каково мне было! Человек, которого я некогда любил больше жизни, глумился и насмехался надо мной. Впрочем, должен признать, мои чувства к нему окончательно не угасли. Они, словно незаживающая язва, мучили меня, несмотря на все мое отвращение к ужасным преступлениям, которые совершил принц. Каждый день мне приходилось напоминать себе о пелене, что пала с моих глаз. Я больше не мог оправдывать его глупости и безрассудства. Я понимал, что если хочу помочь Паладону и Айше, то должен относиться к Азизу как к врагу.

Но каким же милым он был врагом! Порой, когда я видел, как он, опершись головой на руку, склоняется над столом, я начинал любоваться его улыбкой на алых губах и его черными как смоль локонами, залитыми солнечным светом. В такие моменты мне казалось, что я люблю его с прежней силой. Если бы он всегда обходился со мной жестоко и бессердечно, мне было бы гораздо легче, однако порой, особенно когда мы с Азизом оставались наедине, он приветливо, совсем как в старые добрые времена, начинал расспрашивать о моей матушке или о каких-то моих делах. Принц всегда был рад проявить широту души, если это не задевало его личных интересов. Порой он просил меня о помощи — например, в запутанных вопросах дипломатии или же, когда верховный факих начинал возражать, ссылаясь на Коран, против того или иного нового закона. Силясь понять мои объяснения, принц устремлял на меня взгляд ясных глаз и хмурил брови. Когда же наконец ему это удавалось, он расплывался в довольной улыбке. В эти моменты я не мог не вспоминать те чудесные времена, когда мы были мальчишками и я помогал ему с математикой.

В эти мгновения меня снедало искушение поверить, что передо мной невинный впечатлительный юноша, которого беспринципные советники вынудили пойти против своей совести, заставив свернуть на путь зла. Тут мне приходилось напомнить самому себе, что если Ефрем и прочие советники и были стервятниками, то допустил их в наш эмират не кто иной, как Азиз. Они никогда не пришли бы к власти, если бы не тщеславие, честолюбие, бессердечие и себялюбие принца. Винить во всем следовало его, и только его.

Всякий раз, чтобы не оплошать, мне приходилось бороться в душе с самим собой. Я всегда должен был оставаться начеку, чтобы не дать чувствам ослепить себя и заставить забыть об окружавших меня опасностях. Моим оружием теперь стала любовь, точнее, любовь притворная. Пока Азиз продолжал считать меня ослепшим от страсти и безгранично преданным ему, я мог оставаться в его свите. Я понимал, что если хоть раз дам волю своим чувствам, то тем самым все погублю. Азиз или, вернее, проницательный Ефрем сразу заподозрит измену.

Поэтому я даже поощрял шутки и глумление над собой. Разыгрывать шута было легче, чем предавать единственного оставшегося друга. А ведь именно это я и делал всякий раз, когда поносил его. В роли шута имелось еще одно неоспоримое преимущество. Шут — как пес: стоит тебе отвлечься от него на мгновение, и ты тут же забываешь о его существовании. Порой Азиз и Ефрем беседовали часами, не обращая на меня совершенно никакого внимания. Так я многое узнал о действиях Азиза и его приспешников. Соглядатаи Ефрема были повсюду, а по улицам рыскала тайная сыскная служба. На самом деле не такой уж она была и тайной, поскольку Ефрему хотелось держать людей в страхе. Однако, зная заблаговременно о планах Ефрема, мне удавалось пусть и редко, но все же встречаться с Паладоном, и при этом я был более или менее уверен, что нас с другом не застанут врасплох. Обычно же мы общались с ним посредством записок и писем, которые прятали в заранее оговоренных местах.