Адам Уильямс - Книга алхимика [Роман]

К удивлению Пинсона, глаза усача полыхнули ненавистью.

— Вы меня не знаете, сеньор. Не надо считать, что я хоть чем-то похож на вас. Знаете, сколько я книг перелопатил? Я прочитал труды чуть ли не всех философов, которые когда-либо жили на земле, пока то, о чем мечтал, не отыскал в работах Маркса. И никакой я не интеллигент! Я обычный сельский учитель. И я не офицер! Я всего-навсего сержант. Просто сержант Огаррио, двадцать шестая рота Одиннадцатой дивизии Пятого корпуса. Номер партбилета «2575-Д». И офицера у нас тоже больше нет. Наш теньенте [6] Teniente (исп.) — лейтенант. погиб десять дней назад неподалеку от Гранады, когда мы минировали железнодорожный мост.

— Мне очень жаль, — немного растерянно произнес Пинсон.

— Отчего же? — прищурился усатый. — Вы ведь не были с ним знакомы. Впрочем, возможно, вы сочли бы его гораздо более покладистым. Куда мне до него. Вот он был интеллигентным, цивилизованным человеком, достойным коммунистом — для офицера. Он происходил из благородных, но я все равно считал его своим другом. И при этом он был дурак дураком. На мосту стояло охранение. Он пощадил одного фашиста. Пацан, сопляк — ну как такого убьешь, жалко же. Вот какой у нас великодушный командир. Был. Сама человечность. А пацан, которого командир пожалел, гранату в кармане прятал. Чеку выдернул, под ноги кинул и бежать. Чтобы спасти наши жизни, теньенте бросился на гранату и закрыл ее своим телом. Пацан, как вы понимаете, далеко не убежал. У моих ребят тоже гранаты водятся. Поймали этого пацана, сунули ему лимонку в штаны и сбросили с моста. А потом я всадил пулю в голову нашего теньенте — моего друга. Максимум, что мы могли для него сделать. Единственно возможный в тех обстоятельствах акт милосердия. Он никак не мог умереть, притом что его кишки взрывом разметало по шпалам. Я оставался рядом с его телом, пока не пришел поезд. Тоже своего рода дань уважения. Когда я подорвал мост, командир, пусть и мертвый, был рядом со мной. Он бы обрадовался, узнав, что мы отомстили за него врагу. Увы, дело происходило в воскресенье, и в поезде, кроме солдат, ехали еще и крестьяне из окрестных деревень. Везли животинку на рынок. А мы их всех — вместе с поездом и солдатами — на дно ущелья. А ведь в поезде были женщины. И дети. А потом мы покидали в ущелье и наших погибших. В том числе и теньенте . А что еще прикажете делать с трупами? Так что не рассказывайте мне про интеллигентность, цивилизованность и ваши буржуазные ценности. Они не имеют для меня никакого значения.

Пинсон услышал, как кто-то сплюнул, и, опустив взгляд, увидел на своем ботинке сгусток кровавой мокроты. Профессор и не заметил, как к ним с командиром приблизился комиссар. Леви слышал их разговор и теперь презрительно смотрел на бывшего министра.

— Рассредоточиться, — приказал Огаррио бойцам. — Смотреть в оба, самолеты могут показаться в любую минуту. Сейчас мы окажемся на открытой местности. Там мы будем как на ладони, а до заката еще часа три. В долине пойдем через рощи под прикрытием апельсиновых деревьев. Пока не стемнеет, от дороги держимся подальше.

Отряд вновь двинулся в путь. Стояла тишина, нарушавшаяся лишь свистом ветра и эпизодическими взрывами детского смеха, раздававшегося всякий раз, когда Фелипе показывал очередную смешную диковинку Томасу, все так же сидевшему у него на плечах.

С наступлением темноты профессора передали под ответственность комиссара Леви, который связал ему руки за спиной и погнал впереди себя. «Ну как тут сбежишь? — в отчаянии думал Пинсон. — Шансы — нулевые».

Около полуночи они устроили привал на заброшенной ферме. После трапезы командир дал два часа на сон. Вместо того чтобы пойти спать, комиссар, сев за стол и положив рядом с собой пистолет, принялся корявым почерком писать в блокноте рапорт. По всей вероятности, он делал это ежедневно.

Пинсон был слишком возбужден, чтобы уснуть. Он сидел на колченогом стуле у огня, а на его коленях беспокойным сном спал Томас, закутанный в грубое одеяло Фелипе. Из темноты до профессора доносился храп бойцов. Некоторые из них, мучимые кошмарами, стонали. В какой-то момент Пинсону показалось, что он узнал голос Огаррио. Повернув голову, бывший министр увидел, что сержант, спавший неподалеку от него, резко откинул одеяло и сел: лицо искажено ужасом, лоб — весь в бисеринках пота. Постепенно гримаса страха сменилась озадаченным выражением. Огаррио посмотрел на часы и уже через несколько секунд снова крепко спал.

Пинсон вновь терзался муками совести. Ему не давали покоя слова командира. Огаррио и не подозревал, насколько близко был к истине, попав в самое яблочко. Ведь сколько он, Пинсон, рассуждал о великодушии, о принципах, которыми нельзя поступаться! И при этом ставил подписи на приказах, обрекавших людей на смерть. Простые солдаты, вроде Огаррио, имели полное право считать его предателем.

Целесообразность. Конвеньенсия. Это слово, бесконечно повторяясь, звучало в мозгу Пинсона, словно эхо рокочущего храпа спящих бойцов.

Быть может в том, что случилось с ним сегодня, есть высшая справедливость? Огаррио явился словно палач, посланный самой судьбой, покарать Пинсона за преступления, в которых он, Пинсон, давно уже признал себя виновным. «Я заслуживаю смертного приговора, и сержант приведет его в исполнение», — думал профессор. Они оба с Огаррио прекрасно понимали, что если он, Пинсон, попадет в руки фашистам, то его расстреляют. И поделом. Постыдный конец позорной жизни.

Если ценой его смерти можно спасти бойцов, он на это готов. Пусть они и сталинисты, но все же они солдаты, как и его сын. «Быть может, пожертвовав собой, я хотя бы частично искуплю вину за ошибки, допущенные за всю свою бессмысленную жизнь, — думал Пинсон. — Вдруг мне хотя бы так удастся расплатиться за смерть Рауля». Однако в глубине души профессор понимал, что фашисты ни за что не пойдут на переговоры. Франко, по сути дела, современный крестоносец, считающий, что он ведет священную войну. Если республиканцы шли в бой с криком «Но пасаран!», то у фашистов относительно своих врагов было другое кредо: «Безоговорочная капитуляция и заслуженное возмездие». Совершаемые зверства, без которых не обходилась ни одна победа фашистов, наглядно свидетельствовали об их фанатизме. А фанатики не идут на переговоры. Беда заключалась в том, что у Огаррио не останется выхода, и он в итоге подорвет собор вместе со всеми заложниками. Сержант — идейный сталинист, и он не готов идти на компромиссы.

«Да, я готов принести себя в жертву, — лихорадочно размышлял Пинсон, — но что это даст? Ничего. Надо как-нибудь помешать сержанту воплотить в жизнь свой план. Речь идет не только о моей жизни. На карту поставлены судьбы многих других невинных людей». Он опустил взгляд на взъерошенную голову внука. Томас… Он еще ведь и жить толком не начал. И его внук станет жертвой ненависти, от которой сейчас захлебывается несчастная Испания? Нет, он, Пинсон, не может такого допустить. Не может и не допустит.