Д Кузиманза - Раз — попаданец, два — мерзавец [СИ]

— Да ты, князь Дмитрий, похудел. Ну и пылкая же баба!

А когда я рассказал ему, что устаю не от любви, а от фехтовальных упражнений, он хохотал, как сумасшедший:

— Вот это я понимаю — принцесса! Мне бы такую!

В общем, царила вокруг тишь да гладь, которую нарушали только наши с Елизаветой Петровной уроки, да мои стрелковые тренировки на задах дома генеральши Загряжской. Все — и мы со Смиляничем в том числе — ждали разрешения от бремени племянницы государыни, ведь только тогда можно будет определиться: кто, с кем и за кого.

На самом деле только так говорится: тишь да гладь.

Продолжали кричать «слово и дело», после чего обвиненных тащили в Тайную канцелярию допрашивать и пытать.

На придворных куртагах, то есть приемах, куда имели доступ только придворные и генералы, императрица Анна Иоанновна выходила с герцогом Курляндским и ближайшей свитой, одаряя всех милостивой улыбкой или с плаксивым выражением своего толстого, отекшего лица. Государыня садилась в кресло и беседовала с Бироном или подзывала к себе по очереди тех, кого желала осчастливить своим разговором. Остальные старались улыбаться и делать вид, будто говорят между собой. На самом деле они внимательно следили за тем, что делалось возле кресла, тревожно водили глазами и старались угадать, кто нынче в милости, чтобы повертеться возле него, и на кого нынче смотрят косо. Как всегда одинокая, избегаемая всеми, стояла отдельно гордая Елизавета Петровна, дочь Петра Великого.

По Невской першпективе, по бревенчатой мостовой катили кареты с позолотой, на высоких стоячих рессорах, с зеркальными стеклами, запряженные четверкой, а то и шестеркой лошадей. Всегда с форейторами, которые криком и кнутом прокладывали богачам дорогу. Им уступали путь кареты попроще — берлины и брички. А вот просто телеги и обозы с кладью, товарами и зерном иной раз и перегораживали мостовую несмотря на ругань с барских экипажей.

По обеим сторонам першпективы двигалась пестрая толпа, где уже привыкли кроме русских и европейских лиц видеть халаты татар, персов, чалмы турок и даже наряды китайцев.

Благородные дамы и барышни, хотя и не сидели затворницами, как в допетровскую эпоху, пешком по улицам не ходили. Они ездили в экипажах и гуляли в Летнем саду, на Царицыном лугу, среди цветов и кустов, и в собственных садах. Бывало шустрая горничная или слуга приносили им записки от кавалеров, что уже не считалось нарушением хорошего тона.

За Фонтанкой, за исключением самого берега реки, вдоль которой располагались дворцы богачей, гулял по кабакам простой, как называли его тогда, подлый народ, иногда «буйствовал», то есть, безобразничал. В трактиры и рестораны того времени, заведения «почище», называвшиеся со времен Петра Первого гербергами. Приезжали туда баре в кафтанах немецкого покроя, что служило признаком очевидной солидности, и шалопутные модники того времени, которые носили французские фасоны. Не пропускали герберы офицеры в своих высоких ботфортах, треугольных шляпах и мундирах с красными отворотами. Там не было простонародного «буйства», а только благородные «шкандалы».

По сторонам дорог, рос густой лес, где «шалили» разбойники.

И твердо уверенный, что снимаюсь в кино, и уже подозревающий правду, я конечно, не все видел в этом июле тысяча семьсот сорокового года, а еще меньше о нем знал. Догадывался: это не постановка, не игра в том смысле, что могу переодеться в свою прежнюю одежду и отправиться домой, в свой родной город, если он у меня был.

Но зачем тогда меня сюда поместили? Какая польза от парня, который сведений из учебников об этом времени помнит мало, а в реалиях и интригах здешних разбирается хуже, чем… да что говорить. То есть, какие-то телодвижения я делал и делаю, бумаги у саксонского курьера забрал, с дочерью Петра Первого общаюсь. Но все это под руководством Смилянича. Сначала с увлечением и в святой уверенности, что импровизирую, как артист, а в дальнейшем только потому, что мне деваться некуда.

Ну, хорошо, предположим, так и надо. Допустим, в этом и заключается мое задание здесь — осуществлять чужие планы.

Но ведь тот же Аркадий Матвеевич может сказать:

— Егоров, вы не справились. Задание вы не выполнили, и по нашему договору вам ничего не полагается. Мы его расторгаем, можете быть свободны.

Я начну что-то бормотать об отсутствии полноценного инструктажа, о том, что только успел поставить подпись, как оказался на, так сказать, рабочем месте, и никто ничего мне больше не сообщал. Что «известный и богатый дворянин» оказался бедным князюшкой на побегушках. А они мне «врежут»:

— Кто вам виноват, что сразу же не поинтересовались подробностями и конкретностями. Никто не обязан лезть вам в голову и разбираться, что вы знаете, а что — нет. Работа не выполнена. Прощайте.

Короче говоря, скажут все, что говорит в таких случаях начальство.

И это еще полбеды. Но ведь я не знаю, сколько проторчу в этом одна тысяча семьсот сороковом году!

А если останусь здесь и в сорок первом, и в сорок втором? Пока житье мое здесь не худо, но, как я уже понял, это просто чудо. О чудесах позже. Но о житье своем в двадцать первом веке я не позаботился, никого не предупредил, что какое-то время буду отсутствовать. Что будет с моей квартирой, что будет с моими временными, но подработками в музейных фондах? Что будет вообще с гражданином Александром Егоровым?

Никаких пунктов об этом я не помню, тогда мое внимание было сосредоточено только на вознаграждении. Я не воспринимал слова Аркадия Матвеевича буквально. Под влиянием телефонного разговора, заманившего меня в театр «Палитра», я сочинил и сам себе потом рассказывал сказочку о съемках фильма. Кроме пунктов о вознаграждении, я ничего из договора не помню! А что если там нет больше никаких обязательств по отношению ко мне, зато в случае неудачи я обязан выплатить большую сумму штрафа или неустойки?! А что если я должен возвращаться отсюда за огромную плату или вообще своим ходом?!

Весь в холодном поту я вскочил с постели. Было темно, издалека доносился шум из крыла дома, где куролесил поручик Майский. В углах голосили сверчки и скреблись мыши. А я стоял, ослепленный открывшейся мне хрустальной ясностью.

Саша Егоров был чужой в этом дне, месяце, году, веке. Но до сих пор его мало волновали бытовые, моральные и прочие здешние отличия от времени, из которого он стартовал. Иногда он их замечал, но чаще всего они скользили по поверхности его восприятия, давая ему невероятную возможность находиться в незнакомой среде и обстановке, не отвлекаться испуганно и напряженно на каждую мелочь, неважную для его миссии.

Он понимал язык и не удивлялся, что воспринимает его в переводе на не слишком правильный литературный русский конца двадцатого — начала двадцать первого века. Он разумел, что очень хорошее отношение к нему Смилянича и Елизаветы Петровны ничем особым в нем не вызвано, но его это мало трогало. Он даже не боялся заболеть в этом веке без антибиотиков и болеутоляющих средств и умереть, например, от холеры.