Олег Суворов - Орден Казановы

Но как же безумно жаль, что эти недотёпы из Охранного отделения, допустившие к Петру Аркадьевичу убийцу, не позволили мне помочь нашему великому премьеру своим «витафором»! Кто знает, что было бы дальше, если б моё средство подействовало и Столыпин бы остался жив...»

Задумавшийся Филипп хотел было вернуться к докладу профессора Ферингтона, опубликованному в последнем выпуске «Логоса», когда в его комнату бесшумно проник Николишин. После того как Филипп дал честное слово Мореву, что не повторит попытки самоубийства, его оставили одного — и это оказалось большим облегчением, поскольку постоянно видеть пред собою осточертевшую физиономию одного из охранников становилось совершенно невыносимо. Тем более что и Дмитрий, и Иван изнывали от безделья, и потому всячески хамили своему пленнику или досаждали ему мелкими пакостями.

У появившегося перед ним Николишина был откровенно заискивающий вид, и это сразу насторожило Филиппа. В своё время, когда они ещё вместе ухаживали за сёстрами Рогожиными, Семён откровенно лебезил перед Богомиловым и даже предоставил ему право выбора — кто за какой из сестёр будет ухаживать. При этом, как вскоре выяснилось, сам он робел от самоуверенной красавицы Ольги и предпочёл бы ей скромную очаровательницу Елену. Через какое-то время, когда Филипп уже обручился с младшей из сестёр Рогожиных, Николишин дозавидовался до откровенной ненависти к своему удачливому напарнику. Стоило ли удивляться тому, что именно Семён принимал самое активное участие в похищении Богомилова!

В тот достопамятный день Мария Мальцева позвонила в ресторан «Флоренция» и сообщила Филиппу, что во время прогулки с Еленой случился глубокий обморок и сейчас его жена находится на одной из дач Крестовского острова. Он был так взволнован, что выскочил из ресторана, забыв проститься с Сечниковым, ожидавшим его в обеденном зале. Филипп сел в пролётку, ничуть не удивившись тому, что ею управлял Николишин, и, всячески поторапливая Семёна, прикатил в собственную тюрьму!

И вот теперь, спустя две недели безумно надоевшего заточения, физиономия одного из его тюремщиков вновь приобрела первоначально заискивающее выражение! Это заинтриговало Филиппа и даже внушило ему слабую надежду на благоприятную перемену участи, однако он постарался не выдать своих чувств и как можно холоднее спросил:

— Чего тебе?

— Не сердись, Филипп Игоревич, — тихо отвечал тот, подходя ближе, — знаю, брат, как виноват перед тобою, и поверь, что сам об этом жалею...

— Если ты хочешь исповедаться и получить отпущение грехов, то обратился явно не по адресу. Убирайся, Сенька, видеть тебя не могу!

— Да погоди ты, послушай! — горячо зашептал Николишин, присаживаясь на край стула. — Сбежать хочешь?

— Что? Ты это серьёзно?

— Серьёзней некуда... Француза сегодня нет, где-то в городе задержался, а эти два м...ка хлещут водку, не переставая, и вскоре непременно захрапят.

От самого Николишина тоже изрядно несло спиртным, однако именно это позволило Филиппу с доверием отнестись к его словам. Он хорошо знал, что подвыпивший Семён становился непредсказуемым и неуправляемым, однако был совершенно не способен хитрить или обманывать.

— А чего ради ты вздумал мне помочь? — поинтересовался он, всей душой желая поскорее развеять остатки сомнений. — Неужто мести Фран... то есть Морева не боишься?

— В том-то и дело, брат, что боюсь, да ещё как боюсь! — горячо выдохнул Николишин. — Это же такой деятель, что ого-го! Вулкан, а не человек!

— Не понял... Ты его боишься, но предлагаешь бежать? А представляешь, как он взбеленится?

— Пусть взбеленится, но мы-то с тобой уже далеко будем! Всё лучше, чем жить как на вулкане... Ну, посуди сам, собрались мы Марию освобождать и сначала хотели с полицией договориться, чтобы её, значит, на тебя поменять. А француз вдруг приказал подготовить заминированную карету! Договорился с полицией про обмен, а сам Ивана посадил заместо кучера. Мария села в карету, а тот привёл в действие адскую машинку и шасть в ближайший переулок. Так она в ошмётки разлетелась, в газетах пишут, что хоронить было нечего!

— Ну-ну, дальше — Филипп ничего этого не знал, поэтому слушал со всё возрастающим интересом.

— А чего дальше, Игорич! Ты сам-то посуди — ежели Француз любовницу свою не пожалел, а ведь она ему была предана, как собака, то что уж о нас с тобой говорить? Когда захочет, тогда и порешит! Монстер!

— Поздно же ты это понял, — усмехнувшись последнему слову Николишина, заметил Филипп, постепенно обретая всё большую уверенность.

— Отчего же поздно-то! — удивился тот, после чего выдал на удивление трезвую мысль: — Ничего, брат, в этой жизни не поздно, покуда тебя ещё ноги носят! Ну ты что, бежишь или как?

— Кстати, а это Француз надоумил Марию подать в суд на профессора Сечникова? — Филипп задал этот вопрос лишь для того, чтобы потянуть время и хоть немного справиться с резко нахлынувшим волнением. Боже, ведь если всё получится, то ещё сегодня он увидит Елену!

— Ну, не я же! — пьяно удивился Николишин.

— А зачем?

— Хотел прижать того профессора да выведать, какими такими средствами тот хочет людьми управлять, да ещё так, чтобы они во всём подчинялись и вопросов не задавали... Ты не отвлекайся, Игорич, ты дело говори!

— А как убежим-то?

— Так запросто! Как только они нажрутся, я тебе в дверку стукну, а ты уж будь наготове. Но прежде обещай, что в полицию меня не сдашь! — И он настойчиво-просительно заглянул в глаза Филиппу.

— Конечно, не сдам, — твёрдо обещал тот, подумав про себя: «Но морду я тебе, сволочь, потом непременно набью!»

— Ладно, тогда жди. — Николишин направился к двери. Открыв её, он оглянулся, неуверенным движением приложил палец к своим влажным губам и ушёл.

Филипп проводил его взглядом, а затем шумно вздохнул и повалился на постель, прижимая левую руку к груди, чтобы хоть немного сдержать отчаянно заколотившееся сердце. Часы у него отобрали в первый же день заточения, поэтому оставалось только молить Бога, чтобы за окном поскорее стемнело.

Его волнение было столь велико, что он попытался думать о чём-нибудь ином, кроме предстоящего побега, — например, вернуться к рассуждениям профессора Ферингтона или, на худой конец, начать вспоминать стихи. Однако эти средства почти не помогали, поскольку мысль о скором свидании с женой властно вытесняла из его сознания все остальные.

Ждать пришлось долго — вот уже и пьяно бубнившие где-то в доме голоса давно стихли, и ночь сгустила за окном сумерки, а Николишина всё не было. Глубокое волнение Филиппа давно сменилось тяжёлым беспокойством. Что могло помешать Семёну? Неужели тоже напился и уснул? А вдруг неожиданно вернулся Морев — и всё отменяется?