Олег Суворов - Орден Казановы

— А почему, позвольте полюбопытствовать?

— В пятидесятых годах восемнадцатого века этот знаменитый итальянец какое-то время жил в России и неоднократно встречался с Екатериной Великой. Эту брошь императрица подарила ему в качестве гонорара за водевиль, сочинённый им для её придворного театра. Правда, вскоре драгоценность была украдена при загадочных обстоятельствах, а потому осталась в России и какими-то неисповедимыми путями оказалась у одного из прадедов моей жены. Кстати, сам Казанова упоминает эту брошь в своих мемуарах, так что это не просто легенда.

— Всё это весьма любопытно, — кивнул Гурский, — однако где была потеряна данная вещица — прямо на балу?

— Не знаю, — пожал пленами Денис Васильевич, — Ольга Семёновна в тот вечер пребывала в столь возбуждённом актинии, что не заметила момента её пропажи. Она могла потерять её во дворце, в карете — да где угодно!

— Ага! И чего же вы от меня хотите? Чтобы я нашёл вашу семейную реликвию, даже не зная места её исчезновения?

Денис Васильевич почувствовал иронию, поэтому с улыбкой взглянул на Гурского и слегка пожал плечами.

— Ну, дорогой Макар Александрович, вы хоть через меня пообещайте моим дамам, что попытаетесь её найти.

— Чтобы обещать это, нужно быть шарлатаном, — сухо ответил следователь, — чтобы исполнить — волшебником.

«Я надумал покинуть Россию с наступлением осени, однако все знакомые наперебой уверяли меня, что я не вправе отправляться в путь, не переговорив хотя бы раз с императрицею. Чтобы уловить счастливый случай, меня надоумили гулять спозаранку в Летнем саду, куда она частенько хаживала.

Прогуливаясь по аллее, я осматривал обрамлявшие её статуи, пресквернейшим образом сделанные из дурного камня, однако донельзя забавные благодаря выбитым внизу надписям. Так, длиннобородый старик назывался Сапфо, а старуха с отвисшей грудью — Авиценна. Тут увидал я в середине аллеи приближающуюся ко мне государыню, впереди которой шёл граф Григорий Орлов, а позади две дамы. Я вдвинулся в живую изгородь, чтобы пропустить всю процессию, однако, поравнявшись со мной, императрица, милостиво улыбаясь, спросила, понравились ли мне её садовые статуи. Пойдя следом, мне пришлось отвечать, что поставили их тут, вероятно, то ли для того, чтобы одурачивать глупцов, то ли для того, чтобы смешить тех, кто немного знает историю.

— Смею надеяться, что всё прочее, вами у нас увиденное, не показалось вам столь смехотворным, — заявила государыня. Росту она была невысокого, но прекрасно сложена и обладала поистине царской осанкой, хотя и не царским высокомерием. Кроме того, своим умом, лаской и обходительностью она умела очаровывать всех, кто имел счастье с ней знаться. — Расскажите же мне о том, что стало для вас примечательным в моей стране?

Я погрешил бы против истины и вежества, если бы не принялся с жаром доказывать, что в России смешного ничтожно мало по сравнению с тем, что восхищения достойно. Но немного погодя, завоевав её милостивое расположение, я рискнул упомянуть и то, что мне не слишком понравилось.

— В России уважительно относятся только к тем, кого нарочно пригласили, — сказал я, — зато тех, кто прибыл по своей охоте, ни в грош не ставят. Возможно, вы и правы, хотя иностранцам это кажется обидным. Кроме того, я обратил внимание, что образованные русские знают, читают и славят одного только Вольтера и, прочтя всё сочинённое им, полагают, что стали столь же учёными, как их апостол. Я же, напротив, убеждал их, что надо читать книги, из коих сам Вольтер черпал премудрость, и мёда, возможно, они узнают больше него. «Не приведи Господь, — сказал мне в Риме один мудрец, — оспаривать человека, который прочёл только одну книгу». И это тем более верно, что даже великие допускают непростительные промахи, примером чему является Жан Жак Руссо, заявивший, что русский язык есть испорченный греческий.

— А что вы скажете о русских нравах? — поинтересовалась государыня.

— О, россияне очень гостеприимны. В их душах нет такой скверны, которая бы понуждала заявлять нежданным гостям: «Мы уже пообедали, а вы припозднились». Зато в большинстве своём они суеверней всех других христиан. Между обеими сектами — я имею в виду Римскую и Греческую церковь, — имеются целые нагромождения лжи и лицемерия, а различия совершенно пустые. Так, мы в Римской церкви крестимся слева направо потому, что произносим spiritus sancti [17] Дух святой — лат. а вы, полагая, что нельзя произнести имя Божье, не предварив его хвалебным эпитетом, говорите «агиос пнеума» [18] Святой дух — греч. и креститесь в обратном порядке. Палку у вас настолько почитают, что верят, будто она способна творить чудеса, а без битья ни слуга не будет вам служить, ни жена любить. Простота нравов позволяет всем вместе мыться в бане, однако та же простота порой проявляется в откровенном зверстве. Мне, например, очень запомнился такой случай: на Крещенье детей крестили прямо в Неве, окуная их в прорубь. Случилось в тот день, что поп, совершавший обряд, выпустил ребёнка из рук и тот мгновенно ушёл под воду. И что же последовало дальше? «Давайте другого», — совершенно невозмутимо сказал он, в то время как мать и отец выражали свою радость по поводу того, что их младенец немедленно отправится в рай, и только что не благодарили священника, равнодушно утопившего их дитя. Чего же стесняться вида обнажённого тела, коли так равнодушен к его жизни!

От себя замечу — уже тогда я знал, что сама государыня этим равнодушием не отличалась и даже приказала учредить приюты для незаконнорождённых детей, которых, в противном случае, ждала жестокая смерть. Видимо, поэтому моё последнее замечание пришлось ей по вкусу и, ободрённый её ласковым вниманием, я решился заметить следующее:

— Не было бы деянием, достойным Вашего Величества, принять григорианский календарь? Даже протестанты уже с тем примирились, и при таком всеобщем согласии Европа дивится, что старый стиль ещё существует в стране, где государь есть явный глава Церкви и имеется Академии наук. Многие полагают, Ваше Величество, что бессмертный Пётр, повелевший считать год с первого января, повелел бы заодно отменить и старый стиль, если б не счёл необходимым сообразовываться с англичанами, способствовавшими процветанию торговли в вашей обширной империи. Однако Англия четырнадцать лет назад отбросила одиннадцать последних дней февраля и выгадала на том несколько миллионов.

— Но на всех письмах, — возразила мне императрица, — что отправляем в чужие страны, и на всех законах, могущих для истории интерес представлять, мы, подписываясь, ставим две даты одну под другой, и все знают, что та, что на одиннадцать дней больше, по новому стилю даётся.