Сергей Щепетов - Айдарский острог

— Ты просто струсил, поганый таучин!

— Таучины не знают страха, но они не любят нюхать чужое дерьмо! Иди домой, смени штаны и возвращайся!

Обмен любезностями шёл ещё долго, но поединок был приостановлен — на неопределённый срок. В соответствии с местными правилами любой из противников мог назначить время, когда бой будет продолжен. Кирилл этого не сделал, предоставив выбор противнику. Кулёма же данный вопрос... как бы замял. Мавчувена можно было понять: зачем сражаться, если ни славы, ни добычи от победы не будет? Даже зимовье разграбить не удастся, поскольку в нём наверняка уже завтра появится охрана.

Гости отбыли восвояси. Кирилл смотрел им в след и думал о том, что они, скорее всего, уже не вернутся: «Существует, правда, вероятность, что меня попытаются подстрелить „из-за угла“ — чтобы, как говорится, не отсвечивал. Впрочем, это мелочи по сравнению с главным: знал я, что дела мои плохи, но не до такой же степени! Похоже, надо ставить на себе крест или начинать тренироваться по-настоящему — в усмерть. В том смысле, что либо вернуть форму, либо сдохнуть...»

Промышленники вели строжайший учёт времени. Это было необходимо, поскольку соблюдение церковных праздников было для всех обязательным. Кирилл перестал верить числам и датам — ему казалось, что зима в этом месте планеты не кончится никогда. Однако она всё-таки подошла к концу. Снег осел, появились проталины. Одна за другой чуницы оставались в зимовье — дальнейший промысел терял смысл, поскольку соболь начинал линять. Когда собрались все, состоялся «разбор полётов». Кирилл уже знал, что шкурки соболей поступают в «общий котёл», а между артельщиками делятся деньги, полученные от их продажи. Это в отличие от белок, лис и горностаев, которые добывались «по случаю» и делились «в натуре».

Передовщик публично принимал у каждой чуницы её добычу, выслушивал доклады о прегрешениях рядовых и руководителей, определял наказания. Воздаяние за новые и прежние проступки производилось тут же: кого-то били, требуя каяться и благодарить за каждый удар, других заставляли глотать какую-нибудь гадость. Чунишники прямо с каким-то сладострастием «закладывали» друг друга и своих руководителей. Последние, естественно, в долгу не оставались. Кирилл подумал, что это, наверное, такая форма психологической разгрузки: люди очень долго находились в замкнутых малочисленных коллективах — в условиях информационного голода и дефицита общения. Ссориться, предъявлять друг другу претензии на охоте нельзя, значит, надо было терпеть и молча сносить обиды. И вот настал звёздный час — можно рассчитаться вполне безнаказанно, поскольку виновный на доносчика зла держать не должен. Данная процедура близилась уже к концу, когда случилось нечто из общего ряда выходящее.

Отчитавшись, члены очередной чуницы не заняли места среди зрителей, а остались стоять «на сцене».

— Что ещё? — вопросил Семён Щербатый. — Кайтесь, братие, не таитесь — Бог всё видит. Ну!

— Гаврила двух чёрных заныкал... — неуверенно проговорил чунишник.

— Что-о-о?!

— Утаил, значить, чёрных он.

Этот самый Гаврила, похоже, не сразу понял, В ЧЁМ его обвиняют. А когда понял, завертел головой и прямо-таки взвился:

— Поклёп! Навет!! Христом Богом!.. Да чтоб я?! Да ни в жисть!! Братцы, родненькия — как есть поклёп! Я же ни в жисть — вот вам крест святой! — ни в жисть!

— Ну, почто молчишь? — уставился передовщик на доносчика. — Крепи слово своё аль нечем?

— Чо крепить-та... — замялся промышленник. — Вон оне, в евойных санях лежат.

На переходах между станами каждый чунишник тащил за собой сани — грубое подобие оленьих или собачьих нарт. Помимо общественного груза, распределённого «по справедливости», на них помещался и личный скарб — посуда, спальные и охотничьи принадлежности, инструменты. Сани были общественными, но с момента начала охоты становились как бы неприкосновенной собственностью того, кому они выданы. Рыться в чужих вещах и тем более проверять, не слишком ли мало груза досталось товарищу, было строжайше запрещено. Зато подсматривать, следить друг за другом было не только можно, но и должно. Вот мужик и подсмотрел...

— М-м-да? Э-э... — замялся в раздумье Щербатый. — Вот ты и ты — быстро метнулись! Шо б одна нога... Нет, погодите! Всем миром пойдём: шо б, значить, без обману!

Артельщики дружно повалили на улицу. Досмотр «личных» вещей подозреваемого длился недолго.

— Вот оне!!

— A-а, гад!!

— Шо ж ты сотворил-та, выблядок?!

— Эт сколь же мы чрез него не добрали, братцы-ы?!

Кирилл уже освоился с обычаями промысловиков и понимал, в чём заключается ущерб, нанесённый Гаврилой артели. Соболь, как известно, зверь чрезвычайно умный и обидчивый. За любое нарушение охотничьих правил он наказывает неотвратимо и очень жестоко — перестаёт попадаться в ловушки. В большинстве случаев речь идёт о ловушках, поставленных самим виновником или чуницей, членом которой он является. Иное дело воровство — за это звери наказывают всю артель сразу. Как бы ни был велик «улов», остаётся простор для фантазии: а сколько могли бы поймать, если бы не эта сволочь?! Рыбаки знают, что самая крупная рыбка — это та, которая сорвалась. Промысловики же теперь поняли, что лучших соболей они упустили, и главное — сколько?! Помыслить страшно — аж дух захватывает!

Естественно, Гаврилу начали бить: сначала всей толпой, а потом образовали некое подобие очереди — чтоб всем хватило. Кирилл не стал принимать участия в этом богоугодном деле — так и стоял в сторонке. Некоторый (и, пожалуй, немалый) опыт у него имелся, так что судить он мог вполне профессионально: «Бьют исключительно ногами, обутыми в мягкую обувь. Причём целят в основном по корпусу, голове достаётся мало. Убивать или калечить, похоже, не собираются — в челобитной на промысел, вероятно, поименованы все участники, как что за труп придётся ответить. В финансовом же отношении Гаврила теперь натуральный покойник — его лишат положенной доли добычи и всё имущество отберут „на артель“. Пай каждого промышленника увеличится — чуть-чуть. Кажется, Гаврила был одним из тех троих, которые осенью привезли меня к зимовью. Видно, не удержался мужик и теперь попал по-крупному».

Экзекуция закончилась, и народ, обмениваясь впечатлениями, потянулся к зимовью. Гаврила остался на истоптанном снегу — стонать и размазывать кровавые сопли. Продолжение собрания началось с короткой молитвы. Потом передовщик огладил расчёсанную бороду:

— Ну, братие, уж и не знаю, простит ли Господь — всех нас Гаврилка во грех ввёл, аки змей бесовский. Кайтесь, кайтесь до кучи, кто што ишшо сотворил. Всё уж вкупе замаливать станем!

Некоторое время артельщики молча вздыхали, чесались, хлюпали простуженными носами. Потом раздался чей-то голос из угла: