Сергей Щепетов - Айдарский острог

— Н-нет... Ты добрый...

— Может, и добрый, — сбавил тон бывший аспирант, — особенно когда сплю зубами к стенке!

— Кирь, Кирь, а они там все сгорят, да?

— Там — это где?

— Ну, в деревянном стойбище... Сгорят, да? И маленькие тоже?

— A-а... э-э-э...

Кирилл замолчал в смущении. Или в смятении: «Дома горят... А в них женщины и дети... Они-то в чём виновны?! М-м-м... Виновны?

Да, они виновны! Пришельцы убивают туземных мужчин, а женщины становятся „ясырками“. При этом никто их в цепях не держит, никто не бьёт кнутом! Просто „белые” завоеватели кажутся местным женщинам „элитными” самцами! Они им отдаются, они стонут под ними в оргазме, они гордятся друг перед другом мужским вниманием, они конкурируют за возможность переспать со служилым! Они зачинают от них детей! О, да, детей русские любят больше, чем своих баб! Нарожать казаку побольше спиногрызов, тогда он не прогонит, тогда он, может быть, даже женится! Пусть гибнет род и племя, пусть исчезнет родной народ вместе с его убогой культурой, а мы хотим быть „русскими”! А ведь могли бы...»

Впрочем, всё это Кирилл уже думал на бегу — обратно в острог. Учёного просто захлестнули, утопив разум, инстинкты и рефлексы — помочь, спасти, выручить! А таучинская девочка с изуродованным оспой лицом, спотыкаясь, бежала за ним. Бывший аспирант плохо понимал, что творил в следующие полчаса или час: помогал вытаскивать барахло из горящих домов, выгонял женщин, выносил орущих детей... Потом кто-то схватил его за рукав:

— Пособи, браток! Одному не с руки!

В глазах служилого было столько мольбы и надежды, что Кирилл кивнул и побежал вслед за ним. С соседней «улицы» доносился истошный женский крик: в хибаре под горящей крышей вся в крови и дерьме рожала женщина. Её нужно было срочно вынести, но на улице мороз, и она кричит... А полдюжины разнокалиберной малышни ей вторят на разные голоса, мечутся какие-то тётки...

И Кирилл помогал тащить роженицу, выволакивал за руки, за шкирки орущих детей, пытался их чем-то прикрыть на улице, но они расползались. И всё это в пару и в дыму, под ожогами то огня, то мороза. Горящей крыше пора было уже падать, когда Кирилл почувствовал, что кого-то не хватает, и опять кинулся внутрь. Он не ошибся: в углу хрипел и кашлял ещё один ребёнок — он задыхался от дыма. А хозяин возился в другом углу, отчаянно пытаясь что-то сделать. Кажется, он хотел что-то достать из-под настила, заменяющего пол, но поднимать слеги и тянуть мешок разом не получалось. Кирилл подхватил какую-то палку, сунул её между тонкими брёвнами и навалился:

— Быстрее давай — рухнет сейчас!

— Есть! — служилый вырвал-таки мешок из-под брёвен. — A-а, блядь!

Сверху посыпались горящие обломки — дым, огонь, треск, ничего не видно. В этом аду Кирилл добрался-таки до соседнего угла, ухватил мягкий живой комок и, закрыв капюшоном голову и лицо, ринулся к выходу.

На улице можно было дышать. Можно было погрузить обожжённые руки в снег. Или приложить этот снег к лицу...

Кирилл стоял на четвереньках, кашлял и плевался. Кроме прочего, отчаянно воняло палёной шерстью, и он подумал, что это, наверное, горит его кухлянка. Он лёг на грязный снег и несколько раз перекатился — туда и обратно. Вонять вроде бы перестало, и учёный поднялся на ноги.

Ребёнок, которого он вытащил последним, был мёртв — открытые неподвижные глаза, посиневшее, искажённое предсмертной мукой лицо. По этому лицу его гладила ладошкой Инью — она сидела рядом на корточках. Кирилл подошёл, и девочка подняла голову:

— На братика моего похож, правда?

Кирилл отвернулся, ничего не ответив. Рядом с грудой тряпок и шкур, рядом со стонущей женщиной, среди ползающих плачущих детей на снегу сидел служилый. Он доставал из мешка и складывал в стопки соболиные шкурки. Обернулся:

— Всё, кажись!! Одна лишь малость пригорела! — Лицо его с опалёнными бородой и усами лучилось неподдельным счастьем. Этого счастья было так много, что, наверное, хотелось им поделиться: — Я-то думал с концами! Уберёг Господь, слава тебе...

Кирилл молчал. Казак почувствовал отсутствие ответной реакции или, может быть, разглядел лицо Кирилла:

— Благодарствую, брат! Спаси тя Бог! На, на вот, возьми! — Он выхватил из стопки шкурку, но она оказалась, наверное, слишком добротной. Служилый торопливо положил её обратно и схватил другую — без хвоста и лап. — Возьми за труды! Спаси тя Бог, брат!

— Нет, не брат ты мне, — деревянными губами проговорил Кирилл и протянул руки. — Не брат!

— Сасынька! — истошно завопила женщина. — Ни нада!! Сасынька!!!

Дальнейшее уместилось, наверное, в секунду. В секунду, растянувшуюся на месяцы и годы. Кирилл узнал этого мужика — именно он насиловал девочку на таучинском стойбище, именно он сунул её руки в огонь — для забавы. Правда, в лице этого человека (?) не было решительно ничего приметного. Оно было абсолютно таким же, как у большинства служилых. Наверное, его можно было считать «типичным представителем» тех самых первопроходцев, которые шли в неизведанные дали в поисках «земли, свободной от насилия». Униженные и оскорблённые, они искали место под солнцем, где сами могли бы унижать и оскорблять. Или место, где можно урвать богатство, которое позволит унижать и оскорблять тех, кто унижал самого.

Трудно сказать, как оно было на самом деле: может быть, во взгляде бывшего аспиранта сконцентрировалась вся ненависть, вся боль, весь ужас последних лет. Служилый замер под этим взглядом, как хрестоматий кролик перед удавом. А может быть, всё произошло действительно за секунду. Впрочем, женщина — круглолицая раскосая мавчувенка — успела почувствовать что-то раньше:

— Сасынька!!

Кирилл отстранил протянутую ему шкурку и левой рукой прихватил служилого за шею сзади, а правой... Хруст шейных позвонков потонул в женском крике:

— Сасынька!!!

Учёный не стал смотреть, как она — полуголая — ползёт по снегу к дергающемуся телу. Он уходил не оглядываясь — умирать. Он уходил умирать и забирать с собой чужие ненавистные жизни. Ему хотелось сейчас одного — стереть собой, как тряпкой, пятно человеческой гнили и плесени с лица этого мира. Кирилл почти уже знал, что будет делать дальше...

Он заметил, что Инью бежит за ним. Сейчас Кириллу не было жалко никого — даже её. Тем не менее он остановился, пошарил за пазухой и достал кусочек бересты. В этом обрывке не было никакого смысла — просто растопка на всякий случай.

— Держи! — подал он кору девочке.

— Что это? Зачем?

— Не важно! Ты должна отнести это в лагерь. И положить в полог на моё спальное место. Поняла?

— Поняла...

— Тогда вперёд! Только смотри не потеряй! Сиди в пологе и охраняй эту штуку. Вернусь — проверю!

Он долго смотрел ей вслед — меховые сапоги были девочке велики, но она бежала изо всех сил. Повелитель дал задание, и она старалась — выполнять его приказы было главным делом её жизни.