Сергей Удот - Морской наёмник

Служил у них в роте некое время бывший живодёр. Так вот со своими четвероногими подопечными он разговаривал исключительно подобным тоном. Летом он исправно копил-выделывал-шил разнообразного рода меховые жилетки, рукавицы, набрюшники, чтобы обогатиться с первыми морозами. Обычно на пару суточных загулов с картишками по-крупному хватало. Выручал, бывалоча, во время голодовок. Любая дворняга, попавшаяся на свою беду ему на глаза, в весьма короткое время расставалась со шкурой и, выпотрошенная, громоздилась на вертеле, чтобы быть принесённой в жертву императору-голоду. Живодёр не сюсюкал с псами, не приманивал кусочком последнего сухаря. Он приказывал, всегда добиваясь беспрекословного подчинения. Излишне говорить, что Михель постарался максимально скопировать его голос и манеру Зверь, привлечённый звуком голоса, недоверчиво скосил глаз на человека.

«Да, медведь не собака, и здесь не Германия, а Гренландия, и ты, Михель, не Йозеф», — наконец-то вспомнил ландскнехт имя того падальщика, непонятно куда вскоре сгинувшего. Кто-то, в шутку ли, всерьёз ли, утверждал, что извечные спутники армии — собаки-людоеды, сколотив стаю, загрызли-таки своего старого обидчика, но Михель полагал, что главная причина его исчезновения — банальный кровавый понос от недостаточно прожаренной тухлой собачатины.

Поневоле надобно менять тактику.

— Мишка, мишка, глянь-ка — мяско! Делая груда свежего, жирного, вкусного мяса. Иди-ка сюда, топай скорей, полакомись. Сам бы ел, да дружку своему милому отдать надо.

Униженные сюсюканья Михеля произвели на зверя гораздо больше впечатления и были вознаграждены. Михель сделал осторожный шажок назад, прочь от спексиндера, медведь же, наоборот, — шагнул к спексиндеру. Михель буквально не закрывал рта, уже разве что любви своей не предлагал, и отступал, отступал по шажку, а голодный зверюга неумолимо наступал. При всём при том хитрый медведь умудрялся буквально ни на дюйм не сокращать дистанцию, отвоёвывая ровно столько территории, сколько Михель ему оставлял. Но Михелю другого особо и не требовалось. Гораздо важней, что зверь развернулся, открылся целиком.

И когда человек остановился, медведь самостоятельно сделал последний, самый важный шажок, ибо все его чувства и страхи плотным туманом забил-заволок аромат свежей крови. А Михель, ну совершенно не к месту, опять отчего-то подумал, какую истерику закатил бы Ян, окажись он здесь, над растерзанным телом спексиндера. Уж он точно бы вцепился в Михеля, сорвав прицельный выстрел.

И время опять застыло для Михеля, потому как отчётливо, до последнего волоска на шкуре видел он, как хищник жадно втягивает ноздрями самый вожделенный для себя в мире запах, как он медленно склоняет голову — открывает шею, спину, лопатки, перекатывающиеся под свалявшейся грязной шкурой. Словом, открывает кратчайший путь Михелевой пуле к своему сердцу. Словно сдунутый мощнейшим налетевшим шквалом, Михель исчезает из медвежьего внимания и вообще из медвежьего мира. Верхняя губа зверя непостижимо медленно поджимается, обнажая матёрые жёлтые клыки, и на снег, всё убыстряя тягучий бег, капает розовая слюна. Зверь глухо рычит. Целиком поглощённый медведем, Михель почти и не видит, что спексиндер в ужасе пытается отползти, гася этим инстинктивным порывом последние искры своей жизни и вызывая ожесточение зверя, но опять же отвлекая его внимание от Михеля.

Огромный язык зверя неожиданно, словно сюрприз из шкатулки бродячего фокусника, вываливается из темницы пасти, чтобы, зацепив пригоршню красного снега, шершавой тёркой пройтись по спексиндеру, сдирая кожу и мясо.

И тут Михель наконец-то стреляет.

Крошечный, по сравнению с горой мяса, кусочек металла, упади он просто на медведя, затерялся бы бесследно в косматой шкуре. Но направленный умелой рукой, разогнанный огненной яростью пороха, в очередной раз неоспоримо доказал преимущества огнестрельного оружия над всякими там когтями, клыками и прочими обветшалыми атрибутами силы. Мягкий свинец, расширяясь, разворачиваясь, минуя, словно разумный, толстые кости, от которых можно отрикошетить, переплетения жил и мускулов, которые без остатка могут впитать неуёмность энергии, вломился ночным грабителем в потаённую сокровищницу сердца и лопнул там, разгоняя кровь и разнося к чертям точную механику артерий, желудочков, капилляров и клапанов. Хозяин окрестных вод и земель, неутомимый хищник, охотник, следопыт и пловец, чья двухкарговая литая матёрая туша вот уж сколько лет сеяла ужас и смерть в скалах и водах, умер раньше, чем сообразил, что именно с ним произошло. Всей своей массой медведь обрушился на несчастного спексиндера.

Первое, что сделал Михель, — перезарядил ружьё. И всадил в зверя ещё пулю — для верности. Второе, что сделал Михель, когда окончательно убедился, что зверь мёртв, — подскочил и врезал раз-другой прикладом по голове спексиндера — тоже для верности. Затем он, экономя пули, выпустил бегло 4 холостых заряда в воздух — снова для верности, чтобы олух юнга наконец-то допёр, что здесь не рядовая находка дров, а нечто серьёзное, и поспешил бы на выстрелы.

Дело состряпано, спексиндера не оживить, колёса Времени, неспешно везущие повозку Мира но дороге Бесконечности, обратно не крутануть. Томас вывалился на очередном крутом повороте, Михель пока что держится. Надобно, конечно, подумать, что и как объяснить поспешающему на выстрелы юнге, но на Михеля вдруг матушка-лень медвежьей тушей навалилась, набросила густую меховую шкуру безразличности... Подойдёт Томас-младший, тогда и найдёт слова — нужные и приятные. Причём процедура предстоит продолжительная: придётся отвечать, оправдываться и тому подобное и перед юнгой, и всей командой по отдельности, а с Адрианом и очень обстоятельно. Всё-таки соседство — и даже некоего рода сотрудничество — с огромным, прожорливым, чрезвычайно опасным зверем и его одоление не прошли бесследно. Метание молний-мыслей и ураганов-поступков сменились полным штилем в голове.

Единственным доступным ощущением стало чувство замерзания. Распоясавшийся мороз всё крепче тузил Михеля острыми кулачками по бокам, а потом и по всему телу, словно показывая воочию, сколь мелка возня людишек-зверушек на фоне неограниченной власти Природы. Михель, терпеливо перемогая натиск, дождался-таки, рискуя остекленеть от мороза, торопливых шагов юнги.

— Вот так-то, Томас, — только и произнёс он.

Юнга тяжело задышал, и Михель вдруг понял, что тот мучительно соображает, что сейчас сказать и что сделать. Когда Томас громко всхлипнул, Михелю захотелось вкатить ему добрую оплеуху. Закричи, начни неистово ругаться, ударь, выстрели, чёрт возьми, — только не рыдай как баба!