Сергей Удот - Морской наёмник

— Я ж только-только дров нашёл, — уже в голос всхлипнул Томас. — Много-много... — И, срываясь в дикий визг: — Это ты убил его, ландскнехт! Ты! Больше некому! Сволочь!..

Михель ждал самого важного звука — взводимого курка, но вот его-то как раз и не было.

«Да ведь ты, парнишка, ни черта не видел. Просто не мог. Потому и не выстрелишь. К тому же элементарно боишься остаться один в гренландской ночи. Не молчи, Михель, скажи что-нибудь. Может, мне тоже всплакнуть для пущей убедительности?»

— Это медведь, Томас, — Михель попытался придать своему тихому голосу максимум убедительности. И точно: рыдания юнги прекратились, как по мановению волшебной палочки. — Большой гренландский медведь. Почему он выбрал спексиндера, а не меня — один Всевышний ведает. Навалился неожиданно, и пока я соображал, что к чему, сотворил из нашего Томаса шикарную медвежью закуску...

Михель недовольно поморщился, благо юнга его не видел: «шикарную» здесь выглядело абсолютно неуместно. Но, в конце концов, не обвинит же его юнга в «спланированном заговоре» с медведем «с целью лишить жизни» злосчастного спексиндера. Михель, право, уже не помнил, где и когда умудрился подслушать кстати-некстати столь витиеватые формулировки. Скорее, от сильно подпившего судейского в какой-нибудь корчме. Когда и но какому поводу — один Всевышний ведает. Однако ж спровадил ведь его пинком в омут памяти, и теперь вот всплыло — ни к селу ни к городу. Чему только не научат в этой проклятой армии — спасительнице-кормилице, — век бы больше туда не попадать!

За дымкой страшной романтики и не определить уж сейчас, кто в какое ухо вдувал и зачем. Тот же Гюнтер, да упокой Господь его душу, по латыни загибал редко, лишь очень крепко выпив, зато постоянно частил во сне, всё пытался кому-то что-то доказать. Сколь таких взалкавших попов да студентов-недоучек пополняло постоянно армейские ряды! Неплохо, кстати, воевали бывшие проповедники да недавние школяры. И то рассудить: былые нищенские странствия идеально их приучили к подобному же армейскому голодному бродяжничеству. Что говорить, если даже безвременно ушедший в легенду Паппенгейм [42] Годфрид-Генрих Паппенгейм (1594—1632) — немецкий граф, командующий войсками Католической лиги в Тридцатилетней войне. променял в своё время студенческую скамью на кавалерийское седло! А мог бы ведь и по сей час зарабатывать подагру и «монашью судорогу» [43] «Монашья судорога» — артрит. , разгребая пергаментный хлам скрипториев [44] Скрипторий — помещение монастырской библиотеки, где переписывались книги. . В разноголосице армии, переругивающейся на всех европейских языках, германские диалекты служили как бы связывающе-фундаментальным «универсалис вульгарис», а латынь — паролем избранных. Хотя, если спустишься, с целью посрубать деньжат, с родных гор в тёплой компании десятка односельчан, можешь ограничиться своим тарабарским наречием, пока жив хоть один сотоварищ. В армии можно прожить и немым! Даже больше шансов протиснуться во врата райские: никто не услышит богохульств из запечатанных уст твоих.

Интересно, насколь округлятся глаза юнги, если Михель зачнёт счас сыпать подобными словечками, да ещё вворачивая с умным видом: «Dura lex, sed lex [45] Dura lex, sed lex (лат.) — «Закон суров, но это закон». »? Или: «Edent pauperes» [46] Edent pauperes (лат.) — «Едят убогие»; молитва перед началом трапезы. Михель, слабо разбираясь в латыни, путает юридические и богословские термины. ... После этого точно не оправдаешься! Уж коли взялся мягко стелить, так не уставай, взбивай перинку.

— Я успел выстрелить, когда зверь уже сделал своё подлое дело и спексиндер был мёртв. — И совсем уж проникновенно: — Что делать-то будем, Томас? Посоветуй! — А про себя: «Видел бы кто, как я прошу совета у этого молокососа, — животики надорвали б. Но парень, кажись, успокаивается. Теперь крепко вбить ему в голову мои слова — чтобы и на Страшном суде всем повторял исключительно представленную мной "версию" событий. Вот, опять блеснул мудрёным словечком. Хотя бы перед собой».

Но Томас отнюдь не сразу проникся ответственностью как за свою, так и за Михелеву шкуру.

— Мы?! Ты! Ты-то что будешь делать, когда явятся сюда Адриан, и Йост, и прочие, и прямо спросят: что ты, изверг, сотворил с нашим Томасом? Готов ты к ответу, ландскнехт?

— Томас, Томас, — укоризненно, даже как-то отечески покачал головой Михель, — освободись от злобы своей. Открой глаза свои. Разве ж это я валяюсь там грязной меховой глыбой? Разве ж мои это зубы и когти исполосовали беднягу Томаса? Враг наш, вылепленный из мрака полярной ночи, не мне чета. Он всем нам враг, и если бы я владел мушкетом немного поплоше — лежать бы нам рядышком. А потом, — Михель резко развернулся, впервые оказавшись лицом к юнге, и ткнул в него пальцем, ровно кинжалом пригвоздил, — зверь отправился бы и по твою душу.

Последний аргумент ошарашил юнгу, совсем уже другими глазами посмотревшего на медведя — сейчас не более опасного, чем глыбы торосов по соседству.

«Эге, брешь пробита! — возрадовался Михель. — Теперь расширить пролом и на штурм!»

— Представь, как бы он пятидюймовыми когтями, да по твоему смазливому личику! — такого зловещего голоса Михель за самим собой давненько не замечал. Словно вселился в него кто-то мерзкий, маленький, зловещий. И у этого типчика — некоего подобия гнома из тех полузабытых историй, коими пугают друг дружку рудокопы, — вдобавок прорезался голос.

Бедняга Томас так и отшатнулся.

— С такими отметками вряд ли хоть одна девка, от моря до моря, по доброй воле захочет пощекотать тебя своими мягкими губками. А ведь это только начало. Если он сразу не отгрызёт твою голову, а захочет поразвлечься, тогда он... — Михель оборвал себя на полуслове, потому как понял, что юнга сейчас грохнется в обморок и слова его пропадут втуне. — «Ну надо ж. Ещё один не выносит рассказов о крови. Вот ведь молодёжь пошла. Воспитывай их Война, ни воспитывай...» Наладив пинка гному внутри, — не изгнав совсем, но по крайней мере заставив надолго заткнуться, — Михель как мог возвысил голос: — Поэтому я Спаситель твой, друг ты мой Томас! Именно Спаситель!

И сразу же пожалел о сказанном. Похоже, нужно было продолжать пугать. И ещё что-то там долго говорил Михель, нанизывая слова-бусинки, а юнга резким выпадом слов-клинков рвал их опять и опять, осыпая Михелевы перлы грудой ледышек. Михель выступал искусным фехтовальщиком, стремящимся хитросплетённой вязью отступов, прискоков и выпадов достать-таки шпажкой сердце противника, а юнга — великаном с двуручным мечом, грозно-неуклюже очертившим непробиваемый круг безопасности, за который — ни-ни.

Препираясь до хрипоты, умоляя и грозясь, Михель, споткнувшись на очередном мудрёном обороте, вдруг осознал, что через пару предложений замёрзнет насмерть. Да ведь и юнга-то стучит зубами совсем не из страха к нему, а тоже потому, что ужасно мёрзнет.