Сергей Удот - Морской наёмник

Михель никогда не видел песцов, но убедился в их незримом присутствии уже на стоянке, углядев аккуратно прогрызенную дыру в своём мешке, а затем обнаружив и полное отсутствие в этом мешке мясного.

— От колбасы остался только запах, — грустно констатировал он. Особой досады, правда, не испытал: по копчёностям ли убиваться, когда опасность нависла над головой?

Тут только Михель заметил, что юнга-то пристроил свою поклажу высоконько, на каком-то уцелевшем от огня каменном столбе. «И не предупредил ведь, сволочь. Только бы всем посмеяться над бедным Михелем».

Мешок спексиндера лежал на земле, но почему-то не тронутым. Подойдя поближе, Михель увидел, что снег вокруг обильно присыпан порохом. Прямо за пороховой россыпью снег был густо истоптан мелкими собачьими следами, но — не далее. «В тёплых краях сплошь умники живут, — прилив бешенства был столь неожиданным и стремительным, что у Михеля потемнело в глазах. — Убивать всех умников, вырезать под корень!»

Переноска раненых под ближайший кров или хотя бы на бивуак, а мёртвых к месту их последнего упокоения — на Войне сверхобычное, рутинное дело. Некоторые же умники-лентяи, возомнившие себя благородными господами, пытаются любую работу взвалить на мужицкие плечи. Скоро за собой оставят только пальбу да грабёж. Ну и казусы от этого всякие, и урон немалый честному солдатству. Допустим, доверил землеробам раненого камрада, так и зевнуть не успеешь, как дружок твой, даже с пустяковой царапиной, прямиком вознёсся на небеса. Потому как его — ну, совершенно ненароком, — уронили раз пятнадцать подряд. Даже если и посчастливится обнаружить на горле следы чужих пальцев, или, к примеру, найдёшь в исклёванном картечью теле пару лишних дырок от мужицкого ножа — вояку-то уже не возвернёшь.

Смех и грех. Как-то посланные отнести к могиле тело павшего генерала мужички (а погиб он при всём параде, в его обильно шитый золотом жюстокор [47] Жюстокор — вид мундира. и промахнуться-то было невозможно — так и притягивал металл!) восемь раз останавливались различными постами. С дороги они, видишь ли, сбились. Их всякий раз выводили — вежливо либо с тумаками — на верный путь. А они опять сбивались: упорно, ровно ослепли разом. И ведь упёрли же добычу! — через неделю случайно наткнулись на распухшее нагое тело. Опознали только по втоптанному рядом в грязь фамильному перстню. Видать, мужики, в спешке обдирая труп, обронили, а может, сознательно не пожелали рисковать с приметной вещицей.

Томасу, не закалённому Войной, подобная работа в новинку. Покойный спексиндер, опять же, хоть и лишился изрядно крови, однако ж боровок порядочный. Оттого-то, с непривычки подобной ноши, юнга стал сдавать. Не столь устал, сколь всё время думал: что несёт и с кем несёт? А усталый человек, он не ненавидит, не радуется — просто мечтает о передышке и поневоле заискивает перед тем, от кого эта передышка зависит. Он может ещё мысленно проклинать, может умолять как бы нехотя — на самом же деле он уже зависим.

«Выматывай его, Михель, выматывай. Чтоб и рта от изнеможения не мог разинуть. Держись, хоть у самого уже в глазах темнеет: того и гляди, ткнёшься носом в снег...» Опыт опять-таки показал кукиш нестойкой юности.

— Михель, умоляю, давай передохнем!

Михель и бровью не новел, не показал, сколь сладостны для него эти несколько слов юнги. Сделал шаг, другой, третий, ровно осмысливая сказанное, и только тогда — зачем вторично заставлять унижаться-злиться? — остановился.

— Хорошо, давай передохнем, коль есть такая нужда.

Юнга самым непотребным образом брякнул спексиндеровы ноги о землю и сам виновато вздрогнул от их костяного звука. Но тут же, ни о чём более не заботясь, повалился ничком сам, начал жадно зашвыривать в рот пригоршни снега, глотать не жуя. Михеля аж перекосило от такого зрелища: зубы заломило так, что хоть волком вой от подобного безрассудства. Тем не менее он аккуратно опустил свою часть покойника, обтёр сперва руки снегом, затем пот со лба. Когда же подошёл к лежавшему юнге, терпение повернулось задом: вместо того чтобы наклониться и потрепать за плечо, пнул того в бок.

— Слушай, горячий малый, ты, верно, собрался растопить своей тушкой окрестные льды, а заодно переправить в утробу весь гренландский снег? Держу пари — не удастся. А что тебе удастся наверняка, так это простыть смертельно и околеть как собака худая ещё до утра. Вставай! Постели плащ, закутайся поплотней, а главное — немедленно прекрати жрать снег! Жажды не утолишь, а сипенье до конца плавания ты уже заработал как минимум.

Томас вскинулся было, но Михель жёстко толкнул его вниз:

— Сиди, олух, и делай, что я говорю! О тебе забочусь ведь. И запомни ещё раз и навсегда: я не убивал спексиндера и тебе не хочу вреда. Раскрой глаза: со спексиндером расправился белый полярный страшный медведь. А я за это его пришиб. И если бы я действительно хотел того, о чём ты без устали думаешь, ты бы уже одеревенел давно, вот как наш спексиндер. В этом можешь не сомневаться. Моргнуть бы не успел, как отправился бы в мир иной. Веришь?

— А куда ж мне деваться? — горько усмехнулся Томас.

Михеля поразили его прямо-таки стариковские интонации, мудрость и безысходность. «Ну ладно, и на том спасибо. Времени-то у тебя, Михель, коли возьмёшься за дело с умом, более чем достаточно».

Жизнь всяческие кульбиты выделывает. Пятиминутная пустая размолвка распахивает дверь вековой вражды, а злостные недруги вдруг ни с того ни с сего спасают своим кровникам жизнь, закрывают собственной грудью, делятся последним... Чувства на Войне обнажены и заострены. У китобоев, ведущих борьбу с чудищами морскими, так же.

Общая забота и общая работа, даже грязно-рутинная, отупляющая, как ничто другое сближают людей. Причём делают это почище всяких клятв, присяг и крестоцелований. «Сколачивают», — вспомнил армейский термин Михель. А уж как спаивает близкая опасность! Бывало, даже злейшие враги раскрывали объятия после плевой стычки или после суточного дежурства в скользких грязных шанцах под снегом и картечью.

Память опять услужливо приподняла Михеля над окаменелой ледяной пустыней, над послушно завернувшимся в плащ и оставившим снег в покое Томасом и, повертев, мягко втиснула в студень военного прошлого. Как из-под воды, стали доноситься неясные звуки, зыбчатые тени оформлялись людьми, давно знакомыми и позабытыми...

Во льдах, да и вообще в этом плавании, Михель никогда не грезил военными зимами. В лето тянуло, в проклинаемую жару и сушь великую, кои вечно мокрые от пота как мыши ландскнехты кляли не меньше, чем полгода назад и вперёд проклинали и будут ещё проклинать мороз и снега. Вот и сейчас, врезанный памятью годика на три назад, Михель не удивился выгоревшей донельзя сини небес, жухлой от жары, да порядком вытоптанной траве, да мокрой спине. Воевали в те поры, как и всеобычно, «ногами», то есть топали ротно одному богу и генералам известно куда, по стежке средь ещё зеленеющих полей, которые то ли были засеяны невесть как уцелевшими мужиками, то ли уж какой год самозасевались тем, что но осени опадало. Судя по обилию мелкой живности, кишмя кишевшей под ногами и совсем не боявшейся людей, вернее было второе. Шли в меру резво, в меру вальяжно — то есть как всегда, когда толком не ведаешь, кто встретит да угостит: уцелевший землероб с караваем или швед с мушкетом. Солнце пекло немилосердно. Хоть и разопрели все, однако нет-нет да и поглядывали с опаской на лесок впереди: не ахти рощица — пару ночей постой биваком, и без остатка сведёшь на костры, — но для засады накоротке очень даже подходяща.