Кузнецов Иван - Глубокий поиск. Книга 1. Посвящение

— Хорошо, — поспешил Бродов завершить переговоры. — Тогда мир.

Зачем ему выдвигать условия, требования, получать заверения, клятвы? Жизнь всё покажет. К сожалению или к счастью, но наставление, данное Геннадию, правдиво.

Женя опешила. Она перестала двигаться, дышать и думать. Она целые сутки готовилась к длительному, трудному объяснению. Готовилась выслушивать обвинения и морали. И вдруг — так буднично, просто и коротко она получает отпущение грехов. Неужели?! Что пришло ей в голову первым после полной остановки мыслительной деятельности, было очевидно: товарищ Бродов не поверил ей и принял решение о ликвидации, потому и потерял интерес к беседе.

Николай Иванович глубоко вздохнул и сухо уточнил:

— Колёса поезда тебя не ждут… Евгения. Другие способы изгнания из Лаборатории — тоже. Я честен с тобой: я действительно предлагаю мир. Как ты им в дальнейшем распорядишься — дело твоё.

— Я поняла, Николай Иванович. — Глаза девушки вновь заволокло слезами. — Спасибо! Спасибо!!

И она, не спросив разрешения, выбежала вон.

Николай Иванович откинулся на спинку стула.

Решение принято, оно не подлежит пересмотру. Евгения исключена из списка потенциальных операторов поиска. Пока Бродов руководит лабораторией ВОРК, этот список для неё закрыт. На данный момент она остаётся оператором обеспечения: она хорошо входит в контакт, идеально считывает образы, быстро найти ей замену не получится. Между тем второй после Игоря оператор поиска должен быть утверждён в ближайшие дни.

К тому моменту, когда сотрудники вернулись в помещение, Бродов составил текст сообщения и передал шифровальщику. К вечеру была получена ответная шифрограмма.

Мы бы гораздо раньше прибыли на место, если бы неожиданно товарищ Бродов не улетел на совещание в Куйбышев.

Мы добрались уже до предгорий. Железнодорожный путь закончился неприметным полустанком. Мы выгрузили весь багаж и разместились в большом, пустом деревянном бараке, разгороженном на две половины с маленьким коридорчиком — на манер нашей теплушки, только просторнее. Местное начальство выделило нам доски, и мужчины быстро построили из них мебель: спальные места — каждому отдельное, столы, лавки. Николай Иванович отдал распоряжения: кто остаётся за главного, какой режим охраны и всё такое — и отбыл на соседнее поле, где находилась резервная взлётно-посадочная полоса расквартированного неподалёку авиаполка. Позже мы наблюдали издали, как самолёт поднялся с земли и, совершив разворот, взял курс на запад.

Мы так привыкли к постоянному присутствию руководителя рядом, что первые сутки-двое бродили как неприкаянные. Я с изумлением обнаружила, что без Николая Ивановича стало пустовато и скучно. А может, дело в том, что не хватало стука колёс, покачивания вагона, смены пейзажей за окнами — всех неприметных деталей путешествия, ставших привычными за дни и недели пути.

Тихонько ползал между нами один и тот же разговор: уж не связан ли внезапный отъезд товарища Бродова с недавним инцидентом? Любые доводы разума говорили против этой идеи: с чего бы товарищу Бродову лететь в Куйбышев советоваться по поводу какой-то сопливой девчонки? Тем более что сам Николай Иванович сказал: срочно вызвали, важное совещание. Положение на фронте оставалось крайне сложным, фашисты по-прежнему рвались к Москве. Мало ли, какие вопросы надо срочно обсудить? Но интуиция твердила: тут как-то замешана Женя и мы все. При Жене мы старались этот вопрос не поднимать, а сама она вела себя так, будто не ожидала существенных перемен в своей судьбе.

Вообще она, вопреки нашим опасениям, довольно быстро пришла в себя после объяснения с руководителем, успокоилась, повеселела даже. Но притихла, перестала быть такой яростной и огненной, какой мы знали Женьку прежде. Она будто повзрослела за одни сутки сразу на несколько лет. Надолго ли такая перемена — никто не взялся бы прогнозировать. И то уж благо, что гроза миновала.

Только спустя дней пять Николай Иванович вернулся — заметно уставший, но вроде спокойный. Похоже, резких перемен в нашем отряде не предвиделось. По крайней мере, негативных.

Машины, которые должны были везти нас дальше со всем имуществом, пришлось ждать ещё два-три дня. Так что 7 Ноября застало нас на временном пункте размещения.

Ставшее традиционным вечернее оживление на сей раз уступило место суровой торжественности. Громыхнув скамейками, мы вскочили, чтобы спеть «Интернационал». Потом — «Священную войну»… Мне эта песня каждый раз всю душу переворачивала, будто правда волна внутри взмывала, и до сих пор — всякий раз, как слышу… А больше ничего петь не хотелось, даже серьёзных военных песен. За столом произносились такие тосты, будто мы находились на правительственном приёме. Даже Сима и Лида выступили. Днём палило солнце, и к вечеру в перегретом бараке всё ещё было жарко. Мужчины раскраснелись, хоть выпили не много. Но ни шутить, ни играть настроения ни у кого не было.

Сообщение о параде на Красной площади, переданное ещё утром, целый день не выходило из головы. Несмотря на жару, я словно очутилась на промозглом ветру в заледенелой прифронтовой Москве. Я бы хотела оказаться сейчас там и делать что-то по-настоящему полезное — не мысленно, не в воображении, а в реальности: хоть тушить зажигалки, хоть за ранеными ухаживать.

Днём я слышала тихий, но ожесточённый, разговор между нашими военными: кто сколько раз уже подавал рапорт товарищу Бродову с просьбой отпустить на фронт, и не стоит ли попытаться снова — вдруг в честь такого события он наконец отпустит молодых, крепких, способных воевать командиров, а себе в группу наберёт комиссованных по ранению, которых теперь уже всё больше выходит из госпиталей.

— Не отпустит он нас на фронт с такими секретами в голове. Вот же занесло в спецотдел этот…

Говоривший матюгнулся было с отчаянием в голосе, но кто-то ещё из ребят, видевший, что Катя и я находимся поблизости, предостерёг:

— Тише ты: девчата рядом!

К слову, меня это всегда необыкновенно трогало — что наши военные, как и большинство городских мужчин, строго следили за тем, чтобы никто не матерился при девушках.

Но в тот момент мысли были совсем о другом. Каждый из нас думал о судьбе полков, идущих в бой прямо в эту минуту, и о своей, пока не ясной, роли в войне.

В ту ночь мы с девчонками не сомкнули глаз. Без шуток и прибауток, без песен мы молча, слаженно работали. Игорь был мысленно с нами. Что мы делали, сложно описать словами. Мы присоединились к городу, мы постарались стать одним целым с Москвой и с её защитниками. Ты всем сердцем, без единого утаённого уголка открываешься тому, кому хочешь помочь, кого хочешь уберечь от беды — город ли то, или человек, близкий или вовсе не знакомый. И вся, опять же без единого утаённого уголка, открываешься энергетическому потоку. Надо желать, чтобы каждый, кто сейчас в сражении, вернулся. Это — настоящая работа, непростая: постоянно, ровно, чётко держать настрой. Бывает, настройка сбивается, будто радиоволна. Надо очень верить, что все твои действия — реальность, не сомневаться в успехе. И настаёт момент, когда ты начинаешь чувствовать: пошло, что-то по-настоящему меняется, на тонком плане что-то перестраивается, очищается…