Игорь Болгарин - Горькое похмелье

– Оны, заразы, супроть тебе зараз сил собрали бильше, чем супроть Врангеля. – Маслаков снова спрятал бумажку за голенище. – Конницу, бронепоезда, грузотряды…

– А это шо ще за зверь – грузотряд? – спросил Махно.

– Грузовики с пулеметами! Три пулемета на кажном. Лето начинается, дороги сухи… коняка с грузовиком не поспорит, тачанка тоже слаба… Тридцать грузотрядов на тебе выпустылы. Шоб ни поспать, ни поесть, ни коня выпасты.

Махно подкладывал ветки в огонь. Поблескивала на шинели знаменитого комбрига эмаль ордена.

– От слухаю я тебя, Маслаков, и думаю. Ну, а ты чого с намы хочешь на смерть итты? – спросил Махно, глядя, как огонь пожирает ветку. – Меня, другых крестянскых батек скоро добьют. А ты-то – в славе! Добре жил бы!

– Надоело! – коротко ответил Маслаков. – Обман надоел. Говорять одно, делають друге. Моими руками зло творять.

– А ты от шо! Ты под меня не иди! Много людей я не смогу повести: обкладают, як вовка, – сказал Махно. – Мы теперь попробуем малыми отрядами воевать: то соберемся до кучи на хороший бой, а то разбежимся… Большое войско малодвижне. Они його быстрише раздолбають… А може, на другие, не наши земли хлопцев веди. В Абиссинию чи ще куда. Там, чув я, селяны дуже от гнета эксплуататоров страдають. Може, им якась подмога нужна?

У Маслакова было лицо мудрого, многое пережившего человека.

– Ты серьезно?

– Всерьез!.. А то на Тамбовщину паняй. Там селяне хорошую кашу заварили. Одна моя бригада туда подалась… Только просьба у меня есть: куды б ты ни пошел, всем говори, шо с тобою батько Махно. От запорошим пылюкою мозги этому Эйдеману!

– Хорошо придумав, – улыбнулся Маслаков. – Жалко, шо росходятся наши путя. Тут ще Брова со своею бригадою хотив до тебе пристать.

– Пошлы до нього хлопцев, пусть скажут: мы зараз змеюкою по кустам прячемся. Не время до нас. Пускай идет кудась в другу сторону, там поднимает селян. Шоб Эйдеману было над чем ломать голову.

Утром они попрощались у погасшего кострища. Нестор и Маслаков обнялись, похлопали друг друга по спине. Гладиаторы Гражданской войны! Смелые, хитрые, жестокие, коварные, наивные и… честные.

– Прощай, Маслак!

– Прощай, Нестор!

…Когда Махно оглянулся, от бригады Маслакова, знаменитого буденновца, имя которого затем будет выброшено из истории, осталось лишь облако пыли.

А ночью, в каком-то хуторке, Нестор, плача, читал при свете плошки январскую ещё газету, наконец-то дошедшую до них.

– Панчо Вилью в Мексике убили, – сказал он Аршинову. – Из засады. Великий был крестьянский вождь! Борец за свободу! Для всех счастье добыл и стал не нужен!

Аршинов промолчал. И без того горько было на душе.

И вновь они шли и ехали по степи. Над ними пролетел аэроплан. Они даже не смотрели вверх – привыкли. Гул – и затем быстро пробегающая по траве тень. Лето уже вошло в свои права. Степь, скинув покров тюльпанов, прорастала дубровником, полынью, как голова тифозного после болезни.

– Скоро опять на нас кого-то наведут, – сказал Махно, бросив взгляд на небо. – Заганяют, заразы!

– Может, до ночи не успеют, – бросил Черныш.

Сколько позади уже было рубок, бегства, нападений, трофеев, потерь, плача, смеха, одно лишь оставалось неизменным и даже нарастало – чувство голода. Не раз, правда, случалось нападать на красноармейские обозы, на поезда, на сахарные заводы, но сахаром не наешься, разве что выменяешь на какой-либо скудный провиант, а доставшиеся в победном бою обозы приходилось бросать в следующем, неудачном.

Нестор даже выработал определенную тактику: в случае, если отряду приходилось трудно, давал захватить обоз. Тем более что на нем, как правило, ездовыми и охранниками были те же красноармейцы, которые доставались отряду вместе с добром, как приложение.

Прием ящерицы: если ухватили за хвост, оставь его. Новый нарастет.

Постепенно отходили на запад, теснимые войсками Эйдемана с востока. Все дальше от родных мест. Прошли по северу Херсонщины. Форсировали Ингулец, потеряв половину людей. Обошли Казанку, где ожидали засаду.

Ночь была теплая, облачная, степь дышала накопленным за день жаром. Решили передохнуть часок-другой. Лёвка с Феней устроились под бричкой, а наверху кашлял и ворочался Тимофей. Начинало моросить. Капли тихо шелестели, падая на прошлогоднюю солому.

Ладонь Лёвы лежала на Фенином животе, причем почти на весу: он опасался опустить свою тяжелую руку и тем помешать младенцу жить там, в темном и загадочном женском чреве. Лёвка впервые ощущал себя отцом, удивлялся своим новым чувствам и тому, как его любовь к Фене с каждым днем крепнет, становится необходимой частью жизни, частью сердца. Правда, времени на то, чтобы осознать все это, не было. Бои, дела разведки, допросы, расстрелы не самое лучшее занятие для влюбленного, чтобы порадоваться отцовству.

Отгоняя свободной рукой комарье от себя и от Фени, Лёвка был занят тяжелыми и неизбежными размышлениями. Страшно было думать о предстоящем, но, хочешь не хочешь, он был обязан обсудить сам с собой каждую деталь, взвесить. Не был бы он Лёвкой Задовым, разведчиком и контрразведчиком, если бы не умел раскладывать все по полочкам.

– Шо тебе мучае? – спросила вдруг Феня, будто и не дремала. – Про шо думаешь, Лёва?

– Спы. Спы, пока можно, – тихим баском прошептал Задов. – Думок багато, хочу вси передумать. Не мешай!

Поднялись в полной темноте. Было так тепло, что мелкий дождик даже не ощущался. Вдали вроде как загудел мотор грузовика. Все неспокойно, когда тебя преследуют и окружают неисчислимые силы противника.

– Ну шо? Трогаемся? – проходя мимо, спросил Махно.

– Чуть пидожды, батько. Минут десять. Мени з Феней надо потолковать и з Тимофеем, – обратился Лёвка к Нестору.

– Не больше, – ответил Нестор.

Трое отошли чуть в сторону от обоза.

– От шо, Феня! От шо, Тимофей! – необычно начал Лёва, и это сразу насторожило Феню. – Буде нам скоро дуже тяжело. Когось убьють, когось поранять. Я к чему? Должен тоби сказать, Тимош: у Фени скоро буде дытынка. Моя дытынка…Такое дело.

– Эге ж, – ответил Троян, а прозвучало это так: «А то я сам не вижу, как пузо ростет».

– Нельзя ей с намы дальше йты… Мовчи, мовчи! – нежно остановил он порывающуюся что-то возразить подругу. – Не можу рисковать ни ею, ни дытынкою. Надо б десь оставыть. Но не у чужих людей. С дитем же… надо хорошее отношение. Такое дело! – Лёвка с трудом находил нужные слова и старался унять дрожь в голосе.

– Чого ж тут! Понятно! – сказал Тымофей. Лёвка удивленно на него посмотрел: «Ну, разговорился!»

– Ты, Тимош, по правди кажучи, уже тоже не дуже годышся для нашей компании. Не сьогодни завтра начнуться серьезни бои. Нас обкладають з усех сторон. А у тебе кашель. Пуля не убье, так хвороба задушить. И от… Та слухайте ж вы мене! Слухайте! – повысил Лёвка голос, хотя никто его не перебивал. – Тут десь у тебе родне село?